Фаустовское мировоззрение Шпенглера и его приложение к миру на примере заката Европы
Фаустовское мировоззрение Шпенглера и его приложение к миру на примере
заката Европы.
Освальд Шпенглер (Spengler) (1880-1936)
Освальд Шпенглер (Spengler) (1880-1936) получил известность как
немецкий философ и историк, представитель философии жизни. Он развил учение
о культуре как множестве замкнутых «организмов» (египетского, индийского,
китайского и т. д.), выражающих коллективную «душу» народа и проходящих
определенный жизненный цикл, длящийся около тысячелетия. По его мнению,
умирая, органическая культура перерождается в свою противоположность
–цивилизацию, в которой господствует голый техницизм, а на смену творчеству
и развитию приходят бесплодие и окостенение. Главное сочинение Шпенглера –
«Закат Европы» (т. 1-2, 1918-22).
Книга Шпенглера не просто книга: не та штампованная форма, в которую
ученые последних десятилетий привыкли сносить свои мертвые знания. Шпенглер
бесконечно у ч е н; он сам говорит, что сделанное им открытие запоздало
потому, что со смерти Лейбница ни один философ не владел всеми методами
точного знания. Математика и физика, история религий и политическая
история, все искусства, в особенности архитектура и музыка, судьбы народов
и культур – все это странно сплетаясь друг с другом, составляет единый
предмет Шпенглеровских размышлений.
Эта широкая ученость соединяется в Шпенглере с глубоко осознанной и
принципиально провозглашенной антинаучностью философского мышления. Его
книга дышит полным презрением ко всем вопросам современной научной
философии, к вопросам методологии и теории знания. Некоторым уважением
отмечено разве только имя Канта. Системы Фихте, Гегеля, Шеллинга прямо
названы нелепицами. Из новейших мыслителей вскользь и полупрезрительно
упоминаются лишь Эйкен и Бергсон. Всего неокантианства для Шпенглера просто
не существует: это мертвый остаток некогда живой мысли: профессорствующая
философия и философствующие профессора.
Кто же подлинные философы XIX-го века? Выбор странен и вызывающе
привередлив: – Шопенгауэр, Вагнер и Ницше, Маркс и Дюринг, Геббель, Ибсен,
Стриндберг и Бернард Шоу.
К этому первому противоречию Шпенглеровской книги присоединяется
второе: Шпенглер выраженный скептик, понятия абсолютной истины для него не
существует. Но безусловный скептик, Шпенглер одновременно мужественный
пророк. Содержание его пророчества – смерть европейской культуры. Пройдет
немного столетий и на земном шаре не останется ни одного немца, англичанина
и француза, как во времена Юстиниана не было больше ни одного римлянина.
Пророк-скептик, возможно ли более противоречивое сочетание? Разве
пророк не всегда посланник вечности и бытия? Разве без ощущения вечного
бытия в груди возможен пророческий голос? Он убежден, что говорит вещи,
которые никому не снились, никогда никому не приходили на ум, что он ставит
проблему, которую в ее немом величии еще никто никогда не чувствовал, что
он высказывает мысли, которые до него никем еще не были осознаны, но в
будущем неизбежно заполнят сознание всего человечества. Книга Шпенглера
безусловно книга подлинного пафоса, временами, однако, досадно
опускающегося до некоторой личной заносчивости, почти надменности.
Настроение, которое остается от нее, настроение тяжести и мрака.
«Умирая, античный мир не знал, что он умирает, и потому наслаждался каждым
предсмертным днем, как подарком богов. Но наш дар – дар предвидения своей
неизбежной судьбы. Мы будем умирать сознательно, сопровождая каждую стадию
своего разложения острым взором опытного врача «Закат Европы» сработан
Шпенглером не из понятий, но из слов, которые должны быть читателем
прочувствованы, пережиты, увидены. Слов этих в «Закате Европы» в сущности
очень немного. Каждое бодрствующее сознание различает в себе «свое» и
«чужое». Все философские термины указывают по Шпенглеру на эту основную
противоположность. Кантовское «явление», Фихтевское «я», «воля» Шопенгауэра
– вот те термины, нащупывающие в сознании некое «свое». «Вещь же в себе»,
«не я», «мир как представление», указывают, наоборот, на некое «чужое»
нашего сознания.
Шпенглер не любит терминов и потому он «покрывает различие «своего» и
«чужого» многомысленной противоположностью многомысленных слов, называя
свое – «душою», а чужое – «миро м». Слова эти, взятые вместе, составляют не
терминологию Шпенглера (терминологии у него нет), но некоторую условную
сигнализацию.
Что такое время? – Шпенглер отвечает: «время не форма познания, все
философские ответы мнимы. Время – это жизнь, направленность, стремление,
тоска, подвижность». Что такое причинность? – мертвая судьба. Что такое
судьба? – органическая логика бытия.
Вот таким способом сигнализирует Шпенглер в душу читателя о том, что он
знает о жизни, мире и познании. Вот метод Шпенглера: он нигде не показан,
так сказать, в голом виде. В «Закате Европы» нет главы, специально
посвященной его раскрытию: описанию и защите. Он явлен в книге Шпенглера
весьма своеобразно, как живая сила, которой, в виду ее очевидной
работоспособности, незачем отчитываться и оправдываться. Это осиливание
скупо развитым и глубоко схороненным методом тяжелых масс Шпенглеровского
знания, придает всей книге впечатление легкости и динамичности.
К «чужому» моего сознания, т. е. к миру, я могу отнестись двояко. Я
могу избрать детерминантом моего отношения или становление, направленность,
время, – или ставшее, протяженность, пространство.
В первом случае я как бы возвращаю мир себе в душу – получаю историю.
Во втором – наоборот: я на век закрепляю дистанцию между душою и миром и
получаю природу… Природа живет в понятии, в законе, в числе, в причинности,
в пространстве.
История всецело покоится по ту сторону всех этих понятий, по ту сторону
всякой науки. Научный подход к истории является потому для Шпенглера
методологической бессмыслицей. В истории нельзя искать не только законов,
но и никаких причинных рядов. Историю нужно творить. Все остальные точки
зрения не чистые решения вопроса.
Писать историю, как философ, говорит Шпенглер, значит писать ее так,
как Шекспир писал трагедии своих героев. Историк-физиономист – биограф
отдельных культур, т. е. отдельных духовных организмов. Мыслить потому в
качестве историка-физиономиста какие-то сквозные, т. е. сквозь все народы и
эпохи, проходящие логические или эстетические ценности, мыслить какую-то
единую философию, единую логику, или хотя бы объективную единую математику,
– значит обезличивать индивидуальные образы отдельных культур мертвыми
схемами вымышленных общезначимостей. Вдумываясь в гносеологические и
методологические утверждения Шпенглера, нельзя воздержаться от впечатления
их крайнего субъективизма, от попытки отнестись к Шпенглеру, как к явному
релятивисту. И действительно: многосмысленные слова вместо односмысленных
понятий, сигнализация вместо терминологии, разве это может не вести
философа к релятивизму? Но релятивизм Шпенглера коренится еще глубже. В
каждом сознании Шпенглер отличает душу и чужое этой душе, т. е. – мир. Душа
у каждого своя, потому и чужое этой души у каждого свое. Это значит что у
каждого свой мир. Шпенглер так и говорит: «есть столько миров, сколько
людей». Но если у каждого свой мир, то ясно, что и оба производных этого
мира, история и природа у каждой духовной индивидуальности: у человека,
народа, семьи народов, у всякой эпохи, у всякой культуры свои. И
действительно, цитируя Гете, Шпенглер утверждает, что об истории никто не
может судить, кто сам в себе не переживет истории.
Он потенцируется в утверждении, что субъективно не только переживание
мира, но и всякое творческое закрепление этого переживания, что никакие
образы искусства и никакие научные законы не вчленимы ни в какие
сверхдушевные значимости и исчерпывают свой последний смысл в качестве
символов этой душевности, разделяя участь всего живого – смерть.
Ошибка всех историков заключается по Шпенглеру прежде всего в том, что
все они писали историю с точки зрения современного человека, деля ее в
связи с этим на совершенно несоизмеримые по удельному весу куски древности,
средневековья и нового времени, постигая то великое, что было, через то
малое, к чему оно будто бы привело. Задача Шпенглера – покинуть эту
Птолемеевскую точку зрения, стать Коперником от истории, перестать вращать
историю вокруг мнимого центра западно-европейского мира, обрести по
отношению к ней пафос дистанции, взглянуть на все явления истории, как на
горную цепь на горизонте, взглянуть на нее взором беспристрастного
божества.
Однако Шпенглер защищает не только объективность такой своей духовной
ситуации по отношению к истории, он претендует еще и на объективность
применяемого им метода объективного созерцания. Что такое объективное
созерцание, Шпенглер по существу и строго нигде не говорит, но он везде
противополагает его субъективному рассмотрению и отвлеченному размышлению.
На протяжении всей своей книги Шпенглер непрерывно аналогизирует, тщательно
противополагая свои субъективные, морфологически точные уподобления
поверхностному импрессионизму так называемых исторических сравнений и
параллелей.
В гнездах определенных ландшафтов (Шпенглер любит слово ландшафт и все
время говорит о духовных, душевных и музыкальных ландшафтах) на берегу
Средиземного моря, в долине Нила, в просторах Азии, на средне-европейских
равнинах рождаются души великих культур. Родившись, каждая из них восходит
к своей весне и своему лету, спускается к своей осени и умирает своею
зимой. Этому роковому кругу жизни внешней соответствует столь же роковой
круг внутренней жизни духа. Душа каждой эпохи неизбежно совершает свой круг
от жизни к смерти, от культуры к цивилизации.
Противоположность культуры и цивилизации – главная ось всех
Шпенглеровских размышлений. Культура, – это могущественное творчество
созревающей души, – рождение мифа, как выражения нового богочувствования, –
расцвет высокого искусства, исполненного глубокой символической
необходимости, – имманентное действие государственной идеи среди группы
народов, объединенных единообразным мирочувствованием и единством
жизненного стиля.
Цивилизация – это умирание созидающих энергий в душе; проблематизм
мирочувствования; замена вопросов религиозного и метафизического характера
