философской безвольности: «Писания древних прельщают меня
и влекут туда, куда им угодно; тот из них, кому я внимаю
в данный момент, всегда кажется мне самым правым: я полагаю,
что все они правы по очереди, хотя и противоречат друг
другу».
Монтень, однако, понимает, что если истина
существует, то она – одна, едина и неделима; ею можно либо
владеть полностью, либо не владеть вовсе. Поэтому если «все
правы по очереди», то, значит, не прав никто. Беда любой
доктрины в том, что, претендую на установление всеобщих
«правил», ей рано или поздно приходится признать и
«исключения», которых со временем накапливается так много, что
само «правило» способно показаться «исключением».
Отношение Монтеня к чужим философским теориям
далеко от легковерной расслабленности, оно напротив не лишено
своеобразной напряжённости, то и дело перерастающей в
настороженность. Он никогда не доверяется какому-нибудь одному
авторитетному «мнению», презрев все прочие. Особенность его
повествовательного принципа – не в доктринальном изложении тех
или иных учений о человеке, а в оговорочном пересказе
отдельных суждений по той или иной теме, конкретному
предмету: он не принимает теории полностью, но и не отвергает
их до конца. Как бы ни «прельщали его те или иные
«писания», они увлекают его лишь до определённого момента, а
затем возникает всё нарастающий критический разрыв, так
что в конце концов любое «мнение» превращается для Монтеня
из возможного источника знания в простой документ,
свидетельствующий лишь о состоянии ума соответствующего автора:
«Мне всегда доставляет удовольствие читать произведения
различных писателей, не заботясь о том, много ли они знают:
меня занимает не сам предмет их, а то, как они его
трактуют. Точно так же я стараюсь завязать знакомство с тем
или иным из прославленных умов не для того, чтобы он мня
учил, а для того, чтобы узнать его самого».
Монтень считал, что ни одна из теоретических
систем не в силах уловить абсолютную истину, именно потому
он противопоставляет «теории» «жизнь». Все теории тщатся
подчинить себе жизнь, исчерпать её до дна и, без остатка
переложив на язык отвлечённых понятий, втиснуть в схему, тогда
как подвижная, изменчивая, многоликая жизнь постоянно
разрушает любые теоретические идеи, как бы прорастает сквозь
них и ускользает от любой готовой философской «формы». Монтень
переворачивает привычное отношение между жизнью и
рефлектирующей над ней мыслью: у него не жизнь поверяется
мыслью, а сама мысль подвергается испытующей проверке со
стороны жизни. Однако этот переворот не приносит Монтеню
никакого успокоения, она не снимает, а обостряет проблему
истины. Жизненная стихия, предоставленная самой себе, не
подчинённая никакому общеобязательному «закону», вызывает у
Монтеня открытое недоверие, иногда даже страх и неприязнь.
Так возникает новый круг исканий Монтеня,
позволяющий объяснить беспорядочность и бессистемность самой
формы «Опытов». Беспорядочность эту отмечали критики Монтеня,
так французский писатель Гёз де Бальзак (XVII в.) сравнивал
«Опыты» с «разъятым, расчленённым на куски телом»; «хотя
части этого тела приложены друг к другу, они всё же
существуют порознь».
Да и сам Монтень говорил об этом: « По правде говоря, что же
иное и моя книга, как не те же гротески, как не такие же
диковинные тела, слепленные как попало из различных частей,
без определённых очертаний, последовательности и соразмерности,
кроме чисто случайных?».
Монтень резко и совершенно сознательно порывает с
той традицией сочинения трактатов на морально-философские темы,
которая господствовала в эпоху гуманизма. Эта традиция
предполагала два (восходящих к античности) способа построения
того или иного рассуждения – риторический и дискурсивно-
логический и, соответственно, два метода – метод убеждения и
метод доказательства.
Риторика, будучи «искусством убеждения», озабочена
не столько поиском истины, сколько задачей воздействия на
аудиторию, которой надлежит внушить те или иные мысли,
представления (мнения) независимо от того, насколько они
справедливы, соответствуют действительности и т.п. Именно поэтому
Монтень называет риторику «искусством льстить и обманывать».
Признавая, что «умение красиво говорить – превосходная и весьма
полезная вещь», он не без язвительности замечает, что ритор
№настолько увлекается своей собственной речью, что не слышит
собеседника и отдаётся лишь ходу своих мыслей, не обращая
внимания на ваши»: «красноречие, отвлекая наше внимание на
себя, наносит ущерб самой сути вещей».
Не удовлетворяет Монтеня и логическая аргументация,
с её безупречно строгим движением мысли от посылок к
следствиям – движением, выстраивающим цепочку умозаключений,
неизбежно приводящих к искомому выводу, своим открытым
монологизмом, задачей подчинить себе партнёра по разговору, а
не вступить вместе с ним на путь поиска ещё неведомой
истины. «Для меня, тот, кто хочет стать только более мудрым,
а не более учёным или красноречивым, эти логические и
аристотелевские подразделения ни к чему». Монтень ищет
суждения, которые затрагивали бы самую суть дела, между тем
как Цицерон ходит вокруг да около. «Его манера хороша для
школы, - говорит Монтень о философии Цицерона, - для адвокатской
речи, для проповеди, так следует разговаривать с судьями,
которых не мытьём, так катаньем хотят склонить на свою
сторону, с детьми и с простым народом, которому надо
рассказать обо всём, чтобы его пронять».
Монтень противопоставляет этой нарочитой
искусственности риторического и логического дискурса свою
естественную непринужденность, произвольность собственного
способа философствования: «У меня нет другого связующего звена
при изложении моих мыслей, кроме случайности. Я излагаю свои
мысли по мере того, как они у меня появляются: иногда они
теснятся гурьбой, иногда возникают по очереди, одна за
другой. Я хочу, чтобы виден был естественный и обычный ход
их, во всех зигзагах. Я излагаю их так, как они возникли».
Действительно, практически каждая глава «Опытов» построена на
парадоксальном совмещении и динамичном чередовании самых
различных точек зрения, на их парадоксальном переключении,
взаимном разрушении и неожиданном возрождении в новом качестве
и т.п.; причём в круговорот неуспокоенного монтеневского
сознания оказываются вовлечены абсолютно чуждые друг другу
пласты бытия – от высокого философского умозрения до чисто
физиологических и даже скатологических наблюдений. (Например,
это видно в начале главы «О суетности», где рассуждения о
Пифагоре и Диомеде невозмутимо поясняются сравнениями, взятыми
из области «отправлений желудка»). И всё ж, сам обращая
внимание на непрерывную «сумятицу» своих мыслей, Монтень
настаивает, что в этой путанице есть «порядок» своих мыслей,
что его мысли «следуют одна за другой – правда, иногда не в
затылок друг другу, а на некотором расстоянии, но они всё
же всегда видят друг друга хотя бы краешком глаза».
Они «видят друг друга» потому, что всегда
объединены неким общим предметом – вещью, темой, проблемой, и
поскольку проблемы «мучают» Монтеня неотступно, он словно
стремится исследовать их с разных сторон, испробовать разные
подходы, подобрать различные ключи. Вот эти постоянные
«кружения» мысли, её постоянные отходы в сторону Монтень и
назвал «отступлениями»; отступления не уводят от проблемы, но
приводят к ней с неожиданной стороны: «Предмету не наносится
никакого ущерба, если от него отступают, чтобы найти
правильный способ рассуждать о нём». Отступление – это обычный
способ устного диалога, живой беседы. «Самое плодотворное и
естественное упражнение нашего ума – по-моему, беседа». Этот способ
притягивает Монтеня как идеал, не случайно он так часто и
с такой похвалой упоминание сократические диалоги Платона.
Поэтому и «порядок», которого требует автор «Опытов», - это
именно диалогический порядок, присущий не столько учёному
диспуту, сколько непринуждённому житейскому спору; «Я требую не
столько силы и тонкости аргументов, сколько порядка, того
порядка, который всегда соблюдаю в своих словесных распрях
пастухи или молодцы, стоящие за прилавком, но никогда не
соблюдаем мы. Если беспорядок и возникает то потому, что спор
переходит в перебранку, а это случается и у нас. Но пыл и
раздражение не уводят от сути спора: речь идёт всё о том
же».
У Монтеня нет такой возможности сделать беседу,
дискуссию взаимной, потому что он не разговаривает, а пишет,
и как всякий пишущий находится наедине с самим собой: рядом
с ним нет ни одного человека, который мог бы его
расспросить или переспросить, усомниться в его точке зрения,
оспорить или подтвердить его мнение. Монтень вынужден делать
всё это сам: не доверяя чужим точкам зрения на мир, он не
склонен отдавать предпочтение и своей собственной. Каждую
секунду он готов уличить себя в неточности, а то и в
