ощущениями других. Я перенимаю наблюдаемую болезнь и испытываю
её на себе».
Монтень, правда, знает, что сострадание не вполне
«чистое» чувство, до конца избавленное от жестокости: «Жалея
кого-нибудь, мы при виде его страданий одновременно ощущаем в
себе и некое мучительно-сладостное щекотание злорадного
удовольствия; и кто истребил бы в человеке зачатки этих
качеств, тот уничтожил бы основания, на которых основана наша
жизнь». Тем не менее даже такое «сострадание наизнанку» лишь
подчеркивает в глазах Монтеня неразрывность цепи, связывающей
всех людей.
Эта цепь и составляет, по Монтеню, природный «субстрат»
человеческого существования. Для автора «Опытов» значим лишь
единственный повелитель – требование отказа, отказа от позиции
палача и преследователя, от «жестокости, вероломства, эгоизма,
бесчеловечности, ревности, тщеславия» - от всех побуждений,
называемых у Монтеня одним словом – «бесчеловечность».
Всеобщая связь сочувствия – это и есть, согласно
Монтеню, тот разумный принцип, который естественным образом
противостоит неразумной, но, к сожалению, вполне реальной
человеческой практике. Этика Монтеня – это этика ненасилия,
или, по возможности, наименьшего насилия над всем живым.
Именно эта этика позволяет Монтеню в конечном
счёте «примириться» с миром, принять его, но принять как бы
на своих собственных условиях.
Французский исследователь Жан Старобинский показал,
что движение мысли Монтеня специфично своей «трёхфазностью»,
прохождением через три этапа. На первом автор «Опытов»,
обнаружив, что «истинное» бытие запредельно, что первопричины
вещей от нас ускользают, обрекая на жизнь в сугубо
феноменальном мире «кажимостей», где господствуют «привычка» и
«обычай» и где люди связаны отношением слепой зависимости и
взаимного подчинения, готов в ужасе отпрянуть от такого мира.
Это порождает вторую фазу, ведущую к идее самоизоляции – к
обереганию внутренней свободы как единственно подлинного
человеческого достояния.
Однако полная независимость от «других» не приносит
Монтеню никакого внутреннего удовлетворения. Скептическое
рассмотрение мира, обнаружение его (и своей собственной)
онтологической «пустоты» как раз и приводит автора «Опытов»
не к отвержению, а к приятию наличной действительности: коль
скоро трансцендентное преодоление этой действительности
невозможно, то, следовательно, не существует никакой скрытой
реальности, во имя которой можно было бы отрицать «феномены»,
«кажимости». (Именно в этом пункте Ницше смыкается со столь
чуждой уму в остальном философией Монтеня).
Исходя из этого, мы открываем невозможность доступа
к «самой сущности истины», наш «посюсторонний» опыт немедленно
обретает всё своё значение, полноту и «прелесть». Жизнь
существует для того, чтобы её прожить, пережив во всех данных
нам проявлениях. Привязанность к ней – вот что оказывается
оборотной стороной скептического отрицания. На страницах
«Опытов» не раз возникает образ «ветра» как метафоры для
обозначения эфемерности земного существования и его
разнообразных «приманок» (Я, говорит Монтень, «с упоением тешу
себя всеми прелестями жизни», однако, «приглядываясь к ним
повнимательнее, нахожу, чтобы они – всего-навсего дуновение
ветра»). Жизнь среди себе подобных, в изменчивом мире – вот
единственно доступное для человека «бытие», приковывающее и не
отпускающее его от себя.
Так наступает третья фаза в развитии мысли
Монтеня – возврат к первой фазе «триады», к «феноменальному»
миру, к
человеческому обществу; возврат, наполненный опытом отрицания и
в то же время обогащённый новым взглядом на действительность.
Этот взгляд предполагает не рабское претерпевание
зависимости от видимостей и от других людей, от их «мнений»,
требований и законов, но сознательное приятие «феноменальной»
действительности и принятие на себя совершенно определённых
обязательств перед окружающими, чувство долга, опорой которого
как раз и служит взаимная «симпатия» людей – их природное
качество.
В человеческом долге, как его понимает Монтень, нет
ничего героического. Он скромен и сводится лишь к тому,
чтобы «сохранять и поддерживать» жизнь. Говоря о своём
пребывании на посту мэра, Монтень с удовлетворением вспоминал
о выполненных обязательствах: «От меня требовалось лишь сохранять
и поддерживать, а это дело довольно не значительное и
незаметное. Вводить новшества – в этом действительно много
настоящего блеска, но отваживаться на них – вещь в наши дни
совершенно запретная».
Причина такой позиции, разумеется, не в
«нерешительности» Монтеня и не в том, что он признаёт
существующие порядки наилучшими или хотя бы приемлемыми.
«Неразумие» мира для него очевидно, но именно поэтому он
выступает за сохранение общественного спокойствия.
Всякое вмешательство в сложившееся положение вещей,
любое, пусть самое искреннее, стремление изменить ситуацию к
лучшему неизбежно приводят к беспорядку, несчастьям и разрушениям.
Наличное зло по крайней мере отличается достоинством
стабильности, тогда как всякая новаторская инициатива способна
лишь усилить худшее. Живя в обстановке религиозно-политичских
воин, ежечасно улаживая конфликты, примиряя амбиции, стремясь
не дать пролиться крови, Монтень знал, что говорил: «Мне
представляется, говоря начистоту, чрезмерным самолюбием и
величайшим самомнением ставить свои взгляды до такой степени
высоко, чтобы ради их торжества не останавливаться перед
нарушением общественного спокойствия, перед столькими неизбежными
бедствиями и ужасающей порчей нравов, которую приносят с
собой гражданские войны».
Потрясения, случающиеся в человеческой жизни,
Монтень сравнивает с болезнями, которые мало-помалу проходят
сами, если мы имеем терпение их вынести: «…мы губим себя
нетерпением. Беды наши имеют свою жизнь и свой предел, свои
болезни и своё здоровье».
Монтень не питает иллюзий насчёт существующих
обычаев и законов, которые чаще всего «создаются дураками,
ещё чаще людьми, не справедливыми из-за своей ненависти к
равенству, а всегда людьми – существами, действующими
суетно и непоследовательно». Тем не менее, поскольку такие
законы способны хоть как-то регулировать человеческое
существование, им следует подчиняться – «не в силу того, что
они справедливы, а лишь потому, что они являются законами».
Монтень слишком чувствителен к понятию
ответственности, чтобы проповедовать пассивность и бездействие,
но он стоит за своеобразную чистоту действия: «Я умел
выполнять общественные обязанности, не отдаляясь от себя ни
на одну пядь, и отдавать себя на службу другим, ничего не
отнимая от самого себя». «Дисциплина поступка», о которой
говорит Монтень, заключается в том, чтобы, сохраняя внутренний
«покой» и «невозмутимость», иметь достаточно энергии и твёрдости
для обеспечения общественного мира, спокойствия и согласия.
Итак, монтеневская этика и его «мудрость»
заключаются в том, чтобы доверчиво прислушиваться к голосу
человеческой «природы», «невежественно и беспечно» подчиняться
«общему закону, управляющему Вселенной», но ни в коем случае
не совершать над ним насилия: «Сколько бы я ни познавал, он
не отклонится от своего пути, он не измениться ради меня».
Последовать «всеобщему закону», то есть довериться
природе, значит найти путь к самому себе, научиться «улучшать
несовершенное состояние» человеческой души. Это единственная
достойная нас цель и единственный способ добиться этического
«успеха»: «Тому, кто не постиг науки добра, всякая иная
наука приносит лишь вред». Только наука добра способна дать
человеку хоть какую-то устойчивою почву в изменчивом и зыбком
мире, помочь, насколько это возможно, приумножить полноту и
безграничность земного существования, лишённого «божественной
поддержки».
Монтень не предлагает читателю никакой теории,
никакой доктрины, которая объяснит истину жизни. Он хочет
лишь найти наилучший практический способ, позволяющий
«достойно» прожить отпущенный нам срок. «Человеческий удел»,
согласно Монтеню, не в отчаянном поиске ответов на вопросы
или безнадёжном бунте против «творения», «творец» которого
никак себя не обличает, а в открытом и сознательном согласии
до конца пережить и исчерпать «условия человеческого
существования»: ведь в конечном счёте это и есть наше бытие,
это и есть наше всё.
Исток драматизма монтеневской мысли в её двойственности. Он
оказался как бы в промежуточном положении между ренессансно-
гуманистической философской традицией XIV – XVI вв. и
зародившимся в XVII в. научным рационализмом. Действительно, с
одной стороны, находясь в русле гуманизма, Монтень развивает
свою мысль в таком направлении, что оказывается на грани
разрыва с рационализмом, а с другой – не делает того
решающего шага, который мог бы превратить его в
предшественника Декарта или Спинозы.
Мировоззрение людей эпохи возрождения носил ярко
выраженный гуманистический характер. Человек в этом
мировоззрении истолковывает себя как свободное существо, творец
самого себя и окружающего мира. В философии этой эпохи
значительно ослаблены мотивы греховной сущности человека,
«испорченности его природы». Основная ставка делается не на помощь
Божию – «благодать», а на собственные силы человека. Оптимизм,
вера и безграничные возможности человека присущи философии
этой эпохи. Европейские гуманисты хотели собрать и свести
воедино все известные философские теории античности, которые
могли бы приоткрыть покров тайны над «истиной бытия»,
разгадать загадки мироздания или вовсе сорвать этот покров,
открыв людям «универсальную мудрость», однако это не удалось.
Хотя Монтень – человек века гуманизма, его
познание составляет для него проблему, а отношение к древним
таково, что он ни разу не пытался изложить целостную
концепцию столь любимых им Плутарха или Сенеки, не говоря
уже о прочих, менее близких ему философах. «Общение» с
древними сводится для нег к вырыванию из контекста того или
иного сочинения отдельных цитат или изречений, с которыми он
вступает в серьезную игру – проверяет их, судит, одобряет или
отвергает, причём суждение самого Монтеня никогда не бывает
окончательным. Он берёт ту или иную проблему, указывает на
трудности её решения, говорит о соей точке зрения и древних,
пытается найти собственные подходы к волнующему его вопросу,
в бессилии разводит руками – и всё это для того, чтобы вновь
вернуться к той же теме на следующей странице, в следующей
главе или в следующей книге своих «Опытов». Его мысль
движется по кругу, в кругу одних и тех же проблем. Позицию
Монтеня определяла не попытка развития или синтеза античной и
гуманистической традиций, а принцип движения по отношению к
ним, поэтому он никогда не решался сказать «последнее слово»
и оттого словно иронизировал над читателем, и над самим
собой: «Эти опыты – только проба моих природных способностей
и ни в коем случае не испытание моих познаний».
«Опыты» Монтеня – произведение, по форме
представляющее собой свободное сочетание размышлений,
объединённых в главы –один из замечательных памятников
культуры французского Возрождения.
Позиция Монтеня значительно отличается от
установок философского рационализма, сложившегося в XVII в.,
поскольку разум монтеневского человека направлен лишь на
поиски истины, а не на обретение её. Подвергнув критике
собственный разум, усомнившись в традиционной картине мира,
Монтень не сделал позитивного шага к новой постановке вопроса
об истине, это станет задачей следующего века, следующего
поколения философов.
Список использованной литературы:
1. Г. К. Косиков. Вступительная статья к книге Монтеня
«Опыты»: ”Последний гуманист, или подвижная жизнь истины”.
М., 1991 год.
2. В. В. Соколов. «Европейская философия XV - XVIII веков».
Москва, 1984 год.
3. Н. Малевич. Статья: Идейное и художественное единство
«Опытов» Монтеня // ” Вопросы литературы”. 1988 год № 8,
стр. 253 - 270.
4. Б. Рассел. «История Западной Философии». Новосибирск, 2001
год.
5. А.Л. Доброхотов. Введение в философию: Учеб. пособие –
часть 1.
Москва, 1995 год.
6. Философский энциклопедический словарь.
Москва, 1989 год.
