свериться с их точкой зрения, с помощью чужого взгляда
уловить свой подлинный облик. К своему удивлению Монтень не
может обнаружить этот облик сразу, с первой попытки; он
требует постоянных усилий и вглядываний в себя: «Рисуя свой
портрет для других, я вместе с тем рисовал себя в своём
воображении, и притом красками более точными, нежели те,
которые я применял для того же ранее». «Портрет», создаваемый
в «Опытах», - это менее всего результат пассивного запечатления
неподвижного «оригинала», поскольку сам оригинал выявляется и
формируется в процессе изображения: «Пока я снимал с себя
слепок, мне пришлось не раз и не два измерить себя в
поисках правильных отношений, вследствие чего и самый образец
приобрёл большую чёткость и некоторым образом
усовершенствовался». Совершенствующийся, изменяемый, исправляемый
от главы к главе, автопортрет Монтеня в «Опытах» - это
продукт напряжённого самопонимания автора, ощущающего
направленные на него со всех сторон взгляды «других».
Существует и второе препятствие, мешающее
самоизоляции Монтеня. Нет сомнения, что он искренен, когда
говорит о своей «малопригодности для дел, выполняемых сообща».
Или исповедуется в том самом чувстве «одиночества в толпе»,
которое будет столь выразительно описано Бодлером и которое
заставляет Монтеня «внутренне съёживаться и уходить в свою
скорлупу». «Толпа, - признаёт автор «Опытов», - заставляет меня
замыкаться в себе, и нигде я не беседую сам с собой так
безудержно и откровенно, с таким увлечением, как в местах,
требующих от нас сугубой почтительности и церемонного
благоразумия».
Монтень знает, однако, что в нём живут и прямо
противоположные склонности, он чувствует, что «рождён для
общества и для дружбы», и весь «обращён к внешнему миру».
Движимый стремлением остаться наедине с собой, он вскоре
замечает, что исподтишка всё время наблюдает за тем, что
происходит вокруг него, причём наблюдает отнюдь не безучастно,
как ему мечталось, а, напротив, весьма заинтересованно, ибо,
оказывается, подобные наблюдения позволяют ему судить не
только о чужой жизни, но и о том, как «соответственным
образом устроить свою».
Между «я» и «другими» возникает какая-то, самому
Монтеню ещё не вполне ясная, общность, побуждающая его
переживать добровольное уединение как измену людям, испытывать
по этому поводу угрызения совести и в конце концов не без
удивления признаться, что одиночество не только не приводит
его к самососредоточению, а скорее «раздвигает и расширяет
круг моих интересов, выводя меня за пределы моего «я»;
«никогда я с большей охотой не погружаюсь в рассмотрение дел
нашего государства и всего мира, как тогда, когда я наедине
с собой». Более того, в случае необходимости Монтень готов
прямо вмешаться в общественные события и сделать это со всей
присущей ему твёрдостью.
Таким образом, между бездной, отделяющую «я» от
«других», существует связь, которую, однако, Монтень не желает
связать. Не отвергая полностью контакты с обществом («нашу
деятельность, наши труды, наше состояние и саму нашу жизнь
надлежит предоставить обществу на службу»), он тем не менее
заявляет: «Даже общему и правому делу я привержен не более
чем умеренно, и оно не порождает во мне особого пыла». Так
возникает оригинальное «кредо» автора «Опытов»: «…чувствам,
отвлекающим меня от себя и привязывающим к чему-либо другому,
- им я противлюсь изо всех сил. Я считаю, что хотя и
следует одалживать себя посторонним, отдавать себя нужно
только себе самому».
Монтень потому лишь «одалживает», а не отдаёт
навсегда, себя обществу, что боится попасть к нему в кабалу,
боится таящейся в нём принудительной силы. Он во что бы то
ни стало хочет сохранить независимость, свойственную «мудрецу»,
«оберегающему свою душу от всякого гнёта, дабы сохранить ей
свободно судить обо всём». В результате Монтень как бы
раздваивается. «Нужно добросовестно играть свою роль, - говорит
он, - но при этом не забывать, что это всего-навсего роль,
которую нам поручили. Маску и внешний облик нельзя делать
сущностью, чужое - своим, господин мэр и Мишель Монтень
никогда не были одним и тем же лицом, и между ними всегда
пролегала отчётливо обозначенная граница». Стоя по разные
стороны этой границы, «Мишель Монтень» и «господин мэр» то
готовы отвернуться друг от друга, то протягивают друг другу
руки. Влекомый к двум прямо противоположным полюсам, автор
«Опытов» ни одному из них не отдаёт предпочтения, но ни
один и не отвергает. Он ищет не примирения этих полюсов, а
своего рода «третий путь», пролегающий между ними.
В главе «Опытов» - «О жестокости» два полюса
представлены двумя видами «добродетели» - «стоической» и
«сократовской». Первая связана с испытанием человека различными
трудностями; она предполагает «боль, нужду, презрение, чтобы с
ними бороться и сохранять душу в боевой готовности». Вторая
же не требует даже борьбы, поскольку находится на такой
высоте, что «не только презирает страдание, но даже
наслаждается им, упивается им», когда «стойкость и уверенность
в себе» переходят «в какое-то радостное веселие и
совершенно новую удовлетворённость». В обоих случаях,
подчёркивает Монтень, от человека требуется особая воля,
связанная как с « усилиями и предписаниями разума», так и с
«обучением», воспитанием, наставлениями, «занятиями».
Искренне восхищаясь добродетельными людьми обоих
родов, Монтень вместе с тем вынужден признать, что в нём
самом нет ни «боевой готовности», ни «добродетельной привычки».
Более того, ему просто нечего побеждать в себе, ибо
единственное, чем он может похвастать, так это отсутствие
наиболее тяжких пороков и наличие таких, которые
преодолеваются без всякого труда.
Отрицая за собой оба вида «совершенства», Монтень
относит себя к третьей породе людей, обладающих всего лишь
«хорошими природными склонностями»: «Моя добродетель – это
добродетель или, лучше сказать, безобидность, случайная и
преходящая». Случайная и преходящая «невинность» не требует ни
силы, ни активности души, но, проигрывая по сравнению с
«добродетелями» Сократа, обладает скромным, но неистребимым
достоинством «природности», «врождённости»: «Хорошие качества не
воспитаны во мне ни законом, ни наставлением, ни путём
какого-нибудь другого обучения. Мне присуща естественная
доброта, в которой немного силы, но нет ничего
искусственного».
Человеку, обладающему качествами «естественной
доброты» и «безобидности», не приходится рассчитывать на
великую славу; Монтень знает, что недостоин восхищения. Но он
знает и то, что если сила Сократа или стоиков заключалась
в преодолении зла, исходящего от «других», то его собственное
достоинство – в принципиальном неприятии любого зла как
такового: «я жестоко ненавижу жестокость – это наихудший из
пороков».
Подлинное и ничем не заменимое достоинство
Монтеня – в его сострадательности, в органическом умении
сочувствовать всем живым существам: «Я до такой степени
чувствителен, что не переношу, когда режут цыплёнка или когда
слышу, как верещит заяц в зубах моих собак». «Другие» для
Монтеня – это объекты, на которые направлена его «доброта»: «…я
горячо сочувствую чужим печалям и плакал бы вместе с
горюющим, если бы умел плакать в каких бы то ни было
случаях. Слёзы, не только искренние, но и притворные,
всегда вызывают у меня желание плакать Я не
могу спокойно переносить казни, даже если они совершаются по
закону и оправданы».
* * *
Итак, мы подходим к ключевой проблеме «Опытов». Монтень
отвергает мир «других» лишь в меру его неистинности, больше
всего опасаясь утраты свободы, самостоятельности. Он не
чувствует себя ни изгоем, ни избранником. Жизнь притягивает
его, и задача заключается лишь в том, чтобы овладеть «искусством
жить достойно».
Монтеню чужды эгоцентризм и горделивое самолюбие,
которые полтора столетия спустя так ярко проявятся в
«Исповеди» Руссо, заявлявшего, что он «не похож ни на кого
на свете», что если он «не лучше других, то по крайней
мере не такой, как они», и утверждавшего, что именно эта
инаковость способна сделать его интересным для окружающих.
Монтень же, коль скоро речь заходит о человеческой «природе»,
не отделяет себя от «других»: «все люди – одной природы, и
все они снабжены в большей или меньшей степени одинаковыми
способностями и средствами познания и суждения»; «у каждого
человека есть всё, что свойственно роду людскому». Сама
аналитическая интроспекция нужна Монтеню и потому, что, поняв
себя, он надеется познать и «других».
Именно в силу «похожести» на «других» Монтень
остро ощущает свою способность быть таким же как они.
Сопереживать для нег так же естественно, как дышать: «Если
кто-нибудь страдает в моём присутствии, я сам начинаю испытывать
физические страдания и мои ощущения часто вытесняются
