сверхчеловек; либо животное, либо божество».
По сути дела, Аристотель говорит о герое — причем так, как его понимала
античная традиция. Герой, как правило, угрюм, опасен, живет вдали от людей
— или же люди сторонятся его. Он с избытком наделен силой и храбростью,
точнее говоря — «божественным неистовством», умением впадать в особое
состояние, сходное с безумием. В этом состоянии — греки называли его menos
— герой и совершает свои подвиги. Впрочем, герой все время рискует впасть,
подобно Гераклу, в «окончательное безумие». Прочие герои в этом отношении
немногим уступали Гераклу: сочетание силы, «божественного неистовства» и
постоянно подстерегающая опасность сойти с ума — это обычный, типовой
набор, с которым очередной воитель выступает в поход против всего мира.
Это особое «неистовство», впрочем, знакомо не только грекам. Римляне
называли то же самое чувство furor — первонально обозначавшее «жар»,
«пылкость», «приступом накатывающую отвагу», а попросту говоря — воинское
бешенство. Считалось, что римские воины могли впадать в furor, пересекая
границу померия — священной черты, окружающей Город, символическую границу
«своего» общества. Но точно то же самое означало и древнегерманское wut —
«неистовство» (от этого слова производится имя Вотана), и севернорейнское
odhr — «бешеное исступление» (от которого имя Одина).
Furor герою необходим для того, чтобы вывести его за пределы «слишком
человеческого» в способности убивать себе подобных. А слишком человеческое
состоит в том, что человек не может убить человека, точнее — ему это очень
сложно сделать, убийство оказывается делом глубоко противоестественным с
«естественной», биологической, точки зрения
4.2 Человек как добыча
Если обратиться к биологии, то самым странным из всех человеческих свойств
является человеческая способность систематически убивать других людей. Речь
идет не об убийстве соперников — за еду, самку, статус в племени. С этой
точки зрения, люди ничем не отличаются от других животных. Более того,
«мир» в зверином царстве является скорее исключением, чем правилом. Однако
волки не охотятся на волков. Опять же, имеется в виду не «выяснение
отношений между собой» (сколь угодно кровавое), а именно охота. Волчья стая
может воспринимать другую волчью стаю как соперников, но не как добычу.
Охота на «таких же, как я» выходит за рамки биологического здравого смысла.
Ни одно живое существо не может систематически питаться особями своего же
вида — по тем же причинам, по которым ни одно живое существо не может
питаться собственным мясом. Энергия в замкнутую систему должна поступать
извне, а биологический вид — замкнутая система. Соответствующим попыткам
отдельных малосознательных существ (и тем более — коллективов) полакомиться
братьями по крови препятствуют многочисленные — и практически непреодолимые
— биологические ограничения.
Человек является единственным исключением из этого правила. Люди способны
охотиться на других людей, рассматривать их как свою добычу. Люди всеядны,
причем их возможности поглощать разнообразную пищу выходят далеко за
пределы, отведенные биологией: человек способен обрабатывать «неподходящую»
для него еду. Первым «обрабатываемым материалом» был не камень, не кость, и
не глина, а «неположенное» человеку природой мясо животных. И эта
способность рассматривать абсолютно все живое как свою потенциальную добычу
не могла не привести к тому, что люди смогли посмотреть с этой же точки
зрения и на самих себя, «отнестись к себе как к предмету»[9]
Это, конечно, не означает, что жертву нужно непременно убивать и есть.
История вида homo есть история использования человека человеком — в
качестве источника белков, как жертвы разбоя, потом как раба, потом как
объекта эксплуатации, со временем становящейся все более и более
изощренной. Но все это основывается на способности людей охотиться на себе
подобных.
Можно сказать, что человек стал человеком не тогда, когда увидел в ближнем
«своего», «такого же, как он сам» (на это-то как раз способны «и мышонок, и
лягушка»), или «соперника и конкурента» (что тоже не выходит за рамки
обычных внутривидовых отношений) — а тогда, когда увидел в ближнем именно
не-человека, абсолютно чужого, потенциальную жертву.
4.3 Furor как технология
Как возможно убийство?
Всякий, кто хоть раз принимал участие в обыкновенной драке, знает, что
убить человека — то есть нанести ему «повреждения, несовместимые с жизнью»—
не так уж и сложно, но очень трудно это сделать сознательно. Например,
практически невозможно заставить себя ткнуть пальцем в глаз противнику:
«все нутро» сопротивляется этому. Между тем удар костяшкой среднего пальца
в глазницу — один из самых простых и самых действенных приемов самозащиты.
Очень трудно задушить противника, даже если удалось добраться до горла:
первые же признаки агонии заставляют разжать пальцы. И, во всяком случае,
сильнейшим переживанием является совершившееся убийство. Сам вид трупа —
неподвижного, безопасного, уже не способного ничем повредить — может
заставить убийцу (вольного или невольного) впасть в тяжелейшую депрессию.
Нам кажется, что подобные переживания — признак нашей «изнеженности и
цивилизованности». На самом деле — это работа биологических запретов.
Древним людям было не проще, чем нам, переступить порог «убийства ближнего»
— именно потому, что они были ближе к своей биологической основе.
Существуют пути, позволяющие обойти «биологическую защиту вида». Природа
предусмотрела механизм для временного снятия этой защиты. Он работает
только в очень редких ситуациях — например, в момент схватки «не на жизнь,
а на смерть». В таком случае, однако, исчезают и многие другие
биологические защитные механизмы — притупляется боль, умолкает инстинкт
самосохранения. Способность убить «такого же, как я» дается только вместе с
готовностью умереть[10]. Это и есть биологическая основа того, что мы
обозначили как furor: «исступление», «выход из себя», «готовность к
смерти».
Этот механизм можно запустить двумя способами. Первый — естественный:
поставить себя в ситуацию, когда furor «вскипит в крови» сам собой. Отсюда
— богатейшая культура оскорбления, вырабатываемая в соответствующих
сообществах. Оскорбление врага — особенно публичное, брошенное ему в лицо —
предназначается не столько для подавления психики оскорбляемого, сколько
для разжигания ярости оскорбителя. При этом молчание, «проглатывание»
оскорбления биологически эквивалентно принятию «позы подчинения» в
поединке, а ответ на него разжигает в оскорбляющем furor. Отсюда —
изощренная, иногда многочасовая перебранка противников перед началом
схватки.
Можно использовать обходные пути — разжечь в себе furor искусственно.
Простейшим — и хорошо исследованным — средством для этого является особый
вид отравления: опьянение. Практически все известные нам от древних времен
психоактивные вещества (и прежде всего алкоголь) имеют основной целью
именно специфическое помутнение сознания, цель которого — разжигание
агрессивности, впадение в ярость, включение furor’a.
Все эти способы, однако, несовершенны, поскольку предполагают, что
происходит противоборство, т. е. жертва загнана в угол и вынуждена принять
бой. Но охота на скрывающуюся, прячущуюся, убегающую жертву (и, тем более
война — как методичное убиение себе подобных) требует совсем другого
настроя. Она требует, прежде всего, хладнокровия.
4.4 Рождение абстрактного мышления из духа армейской дисциплины
Одним из самых известных «философов милитаризма» является Гегель. Его
рассуждения о «сословии храбрости» (так он называл военных), созерцание из
йенского окна въезжающего в город Наполеона (его он назвал «мировым духом»
), и уж тем более — знаменитая «диалектика раба и господина» — составили
ему прочную репутацию знатока вопроса. Мы намерены говорить о гегелевском
милитаризме, обратившись совсем не к тем текстам, которые немедленно
приходят на ум. Немецкому мыслителю принадлежит короткое, бойко написанное
эссе на тему форм мышления. Называется оно «Кто мыслит абстрактно?»[11]
(«Wer denkt abstrakt?») и обычно цитируется в качестве образчика так
называемого «философского юмора». Хотя ничего смешного в этом тексте нет.
Гегель не определяет понятия абстрактного мышления. «Мы находимся в
приличном обществе, где принято считать, что каждый из присутствующих точно
знает, что такое «мышление» и что такое «абстрактное», — легко обходит он
тему. — Стало быть, остается лишь выяснить, кто мыслит абстрактно. Дальше
публике предъявляется парадокс: «Кто мыслит абстрактно? — Необразованный
человек, а вовсе не просвещенный. В приличном обществе не мыслят абстрактно
потому, что это слишком просто, слишком неблагородно (неблагородно не в
смысле принадлежности к низшему сословию), и вовсе не из тщеславного
желания задирать нос перед тем, чего сами не умеют делать, а в силу
внутренней пустоты этого занятия».
Дальше приводится пример абстрактного мышления. «Ведут на казнь убийцу. Для
толпы он убийца — и только. Дамы, может статься, заметят, что он сильный,
красивый, интересный мужчина. Такое замечание возмутит толпу: как так?
Убийца — красив? Можно ли думать столь дурно, можно ли называть убийцу —
красивым? Сами, небось, не лучше! Это свидетельствует о моральном
разложении знати, добавит, быть может, священник, привыкший глядеть в
глубину вещей и сердец… Это и называется «мыслить абстрактно» — видеть в
убийце только одно абстрактное — что он убийца и называнием такого качества
уничтожать в нем все остальное, что составляет человеческое существо».
Ирония Гегеля понятна — однако предлагаемый пример крайне любопытен сам по
себе. Необходимо перестать видеть в убийце «человеческое существо» — и
увидеть только «убийцу» — чтобы его казнить. Та же самая проблема стоит и
перед «охотником за человеком». Для того, чтобы спокойно и хладнокровно
убить «другого», необходимо перестать видеть в нем человека. То есть нужно
абстрагироваться от этого факта.
Этот прием — абстрагирование — является необходимой частью обучения воина.
Ярость, furor, odhr — всего этого недостаточно, если жертва не принимает
боя, не вступает в отношение соперничества. В таком случае нужно внушить
себе, что охота идет «просто на добычу», в которой нет ничего
«человеческого».
Роль абстрагирования в армейской жизни трудно переоценить. Снова
предоставим слово Гегелю. «У пруссаков, — пишет он, полагая, что
иронизирует, — положено бить солдата, и солдат поэтому — каналья;
действительно, тот, кто обязан пассивно сносить побои, и есть каналья.
Посему рядовой солдат и выглядит в глазах офицера как некая абстракция
субъекта побоев, с коим вынужден возиться господин в мундире с портупеей,
хотя и для него это занятие чертовски неприятно». На самом деле здесь
изложен простейший механизм передачи навыков абстрактного мышления: для
того, чтобы солдат начал понимать, чего именно от него ждут, к нему надо
перестать относиться как к человеку. Ту же роль играет пресловутая
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9
