определяет состояние военное не только юридически (через понятия всеобщей
справедливости и естественного права народов), но и метафизически, тем
самым изначально помещая войну в рациональные рамки. Свет Разума, который
освещает/освящает мир, светит людям и на войне. В самом деле, нет никаких
оснований предпочитать частное состояние войны всеобщему состоянию мира и
жертвовать человеколюбием, безопасностью и благополучием ради продолжения
войны, скрывающей в себе неверные ростки опасности, зла и ночи.
Первая мировая война -- первое крупное вооруженное столкновение XX века --
была ознаменована не только утратой частного характера, отличавшего войны
предыдущих столетий, но и стиранием грани между войной и миром. Вместе с
тем очевидно, что расширение частичного состояния войны в системе
буржуазных ценностей никак не могло привести к отрицанию всеобщего
состояния мира
. Очевидно и то, что причины утраты мира, сопровождающиеся кризисом
юридических и моральных норм, лежат в совершенно иной плоскости. А именно,
при сохранении норм международного права, на которое ссылаются воюющие
нации, утрачивается «ясное и отчетливое» понимание сущности мира как
всеобщего, т. е. общезначимого, состояния. Мир становится легким занавесом,
который грозит сорваться при первом же сильном порыве ветра.
Тем не менее и к Первой мировой войне долгое время применяли критерии XIX
столетия -- столетия, в которое европейский буржуа сумел в последний раз
запечатлеть свое рационалистическое представление о мире как безопасности в
пышных фасадах акционерных обществ, банков и жилых домов эпохи грюндерства.
Мировую войну продолжали рассматривать sub specie мира, дня и жизни,
исключая ее темную, ночную сторону.
6.2 Преодоление рациональной установки в понимании природы войны
Чешский философ Ян Паточка относится к числу тех, кто попытался разъяснить
природу войн XX века, начало которым было положено в 1914#1918 годах. В
книге «Эссе еретика»[14] он замечает: «Мысль, что сама война может что-то
объяснить, что в ней самой содержится возможность осмыслить многое, чужда
всем философам истории». Истолковывая мировую войну через открытие феномена
ночи, Паточка опирается на «Летопись военного времени» Тейяра де Шардена.
«Величайший, глубочайший опыт фронта и пребывания на линии огня заключается
именно в том, что он заставил увидеть ночь и уже не позволяет забыть о
ней».
С дневной точки зрения жизнь -- это высшая ценность, которая правит
человеком через требование избегать опасности смерти. Но на фронте жизнь
уступает место жертве, в которой обнаруживается свобода от всех интересов
мира, жизни и дня, ибо «от тех, кто приносится в жертву, требуется лишь
выдержка перед лицом смерти». Оттого-то самое глубокое открытие фронта, --
повторяет Паточка вслед за Шарденом, -- состоит в переживании «обрыва жизни
в ночь, борьбу и смерть, осознание, что их нельзя списать со счетов жизни,
хотя с точки зрения дня они кажутся просто небытием».
Эти важные мысли отсылают нас к другому философу и писателю XX века, Эрнсту
Юнгеру, творчество которого позволило Паточке взглянуть на Первую мировую
войну как на «решающее событие в истории XX века», определившее характер
столетия. То, что война понимается как нечто грандиозное, всеохватное, хоть
и осуществляемое через людей, но превосходящее их космическое событие,
безусловно, объединяет Шардена и Юнгера. Более того, у обоих мыслителей
ключевую роль играет опыт ночи, опасности, жертвы и абсолютной свободы.
Существенное отличие юнгеровского анализа войны, однако, состоит в том, что
он претендует на определение метафизического характера мировой войны,
который есть не что иное, как тотальная мобилизация, выступающая в форме
технической революции.
«Мировая война -- событие, превосходящее по размаху Французскую революцию»,
-- провозглашает Эрнст Юнгер в своем знаменитом эссе 1930 года «Тотальная
мобилизация»[15]. Переживание войны и фронтовой опыт (Кriegserlebnis,
Fronterlebnis) занимают, пожалуй, центральное место в мироощущении
поколения, к которому принадлежал Юнгер, прошедший всю войну и награжденный
осенью 1918 года высшим прусским военным орденом «Pour le mйrite». Первая
мировая война воспринимается как событие, радикально определившее
исторические черты новой эпохи, ознаменовавшее поворот, смену эпох[16]. В
событии войны Юнгер открывает огромный революционный потенциал. А именно,
благодаря осмыслению войны как космического феномена жизни, примиряющего и
объединяющего в себе дневную и ночную стороны, он фиксирует переход войны
из частичного состояния в состояние тотальное. Такое понимание войны как
тотальности позволяет Юнгеру увидеть в технической революции современности
скрытый «военный потенциал», potentiel de guerre. Более того, в той мере, в
какой техника обнажает свой военный характер, она выдает связь с жизнью,
является «инструментом жизни». Превосходный физиогномист эпохи, Юнгер
фиксирует рождение «новой действительности» современного мира из «стальных
гроз» Первой мировой войны, которая представляет собой планетарный
технический процесс. Военный потенциал техники, считает Юнгер, впервые
заявил о себе в крупных технических сражениях Первой мировой войны,
последовавших за битвой на Сомме 1916 года: «В смертельно искрящихся
зеркалах сражения военной техники мы узрели крушение безнадежно потерянной
эпохи».
Прежде чем превратиться в «безличную волну уничтожения», potentiel de
guerre должен был сформироваться в ходе работы. А если в современном
техническом мире война непосредственно связана с «рабочим тактом
гигантского производства», т. е. зависит от степени вооружения, то ее исход
определяется уже не в битвах армий всеобщей воинской повинности, а в битве
армий работы. Это означает, что более невозможно различить «работу в целях
мира» и «работу в целях войны» -- иными словами, стирается грань между
войной и миром. Тотальность, присущая новому типу войн XX века, не
оставляет места подлинному миру. Поскольку отношение к технике является
общим знаменателем для воина и рабочего, то функция современного воина
получает рабочее определение, а функция современного рабочего --
определение военное. Солдат становится рабочим в гигантском техническом
аппарате, а рабочий -- солдатом, от деятельности которого зависит результат
войны.
В эссе начала 30-х годов «Тотальная мобилизация» (1930) и «Рабочий» (1932)
Юнгер приходит к определению техники как «тотальной мобилизации».
«Тотальная мобилизация» есть не что иное, как метафизический характер
современности, охватывающий все жизненные отношения и без остатка
подчиняющий их единственной цели -- вооружению. «Картина войны как некоего
вооруженного действа… вливается в более обширную картину грандиозного
процесса работы. Наряду с армиями, бьющимися на полях сражений, возникают
новые армии в сфере транспорта, продовольственного снабжения, индустрии
вооружений -- в сфере работы как таковой… В этом абсолютном использовании
потенциальной энергии, превращающем воюющие индустриальные державы в некие
вулканические кузницы, быть может, всего очевиднее угадывается начало эпохи
работы -- оно делает мировую войну историческим событием, по значению
превосходящим Французскую революцию. Для развертывания энергий такого
масштаба уже недостаточно вооружиться одним лишь мечом -- вооружение должно
проникнуть до мозга костей, до тончайших жизненных нервов. Эту задачу
принимает на себя тотальная мобилизация, акт, посредством которого широко
разветвленная и сплетенная из многочисленных артерий сеть современной жизни
одним движением рубильника подключается к обильному потоку военной
энергии».
Один из важнейших моментов юнгеровского диагноза современности заключается
в узнавании того, что «в эпоху масс и машин» образ войны изначально «вписан
в мирное положение вещей». Отсюда следует, что огромный революционный
потенциал «тотальной мобилизации», понимаемой в «Рабочем» как функция
метаисторической фигуры «гештальта рабочего», способен питать военный
процесс и после фактического окончания войны. Отталкиваясь от этого
диагноза, мы можем трактовать войну как a priori любого экономического,
политического, социального или культурного процесса -- в той мере, в какой
требования «тотальной мобилизации» актуальны для государств, юридически
пребывающих в состоянии мира.
6.3 Не-мирный характер мира
Описание (диагноз) технической современности в «Тотальной мобилизации» и
«Рабочем» имело большое значение для философа Мартина Хайдеггера, который в
30-е годы размышлял об «истории бытия» и необходимости преодоления
нигилизма[17]. Для него «Рабочий» Юнгера «имеет вес, потому что он иначе,
чем Шпенглер, делает то, чего до сих пор не смогла сделать вся литература о
Ницше, а именно: дает опыт сущего и того, каково оно, в свете ницшевского
наброска сущего как воли к власти...». «В свете» опыта технической
действительности, или, говоря вместе с Юнгером, «тотального характера
работы», Хайдеггер пытается толковать и «тотальность» «мировых войн» как
следствие «бытийной оставленности сущего». В трактате «Преодоление
метафизики» (1939) показывается, как человек втягивается в процесс
«технического обеспечения» и сам превращается в «ценнейший материал для
производства», позволяя своей воле полностью раствориться в этом процессе и
становясь «объектом» бытийной оставленности[18]. Согласно Хайдеггеру,
мировые войны -- это «миро-войны» (Welt-Kriege), «предварительная форма
устранения различия между войной и миром», каковое неизбежно, поскольку
«мир» стал не-миром вследствие оставленности сущего истиной бытия. Иными
словами, в эпоху, когда правит воля к власти, мир перестает быть миром.
«Война стала разновидностью того истребления сущего, которое продолжается
при мире... Война переходит не в мир прежнего рода, но в состояние, когда
военное уже не воспринимается как военное, а мирное становится
бессмысленным и бессодержательным».
Говоря об a priori войны или, вслед за Хайдеггером, о не-мирном (военном)
характере мира, мы, конечно, подразумеваем не только гражданский порядок,
который выстраивается в силовом поле между полюсами двух мировых войн, но и
его превращения -- десятилетия планетарного противостояния двух «лагерей» и
провозглашенную в начале 90-х годов эпоху глобализации (мондиализации).
Иными словами, понятие a priori войны означает экономические, политические
и социальные требования, которые вытекают для Европы и России из
тотальности мировых и гражданских войн.
Очевидно, что взгляд на войну как на гигантский процесс работы влечет за
собой смену социальной и политической перспективы. Немецкий исследователь
антидемократического мышления в Веймарской республике К. Зонтгеймер
отметил, что в жесткой реакции на веймарский пацифизм существенным было не
столько «переживание войны», сколько политическое целеполагание, которое из
него следовало. В частности, опыт фронтовика стал «формой легитимации»
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9
