экспонатов, до подлинности документов и фактов, исходя из которых, даются
какие-либо оценки. Из сомнения в истинности истории возникает целый ряд
сомнений, касающихся индивида. И это могло бы выглядеть следующим образом:
от сомнения в истинности исторических фактов к сомнению в общественном
мнении, от этого к сомнению в причастности к истории (быть частью иллюзии,
фикции – сомнительное самоутверждение), долее к сомнению в причастности
обществу и тут уже возникает проблема с идентификацией извне.
П.5. «Человек – запчасть».
Если убрать все социальные институты и историю, то где остаётся
человек? Кто такой человек? Неужели он существует только тогда, когда
окружён всеми этими привязками к институтам власти, производства,
социализации и так далее. По той причине, что до этого он ощущал свою
причастность к чему-то, то постоянно идентифицировался как часть. Часть
механизма, общества, коллектива, класса, группы, компании, клана, рода,
семьи, касты, бригады, команды, отряда и так далее. Он постоянно является
какой-то частью, частью не самодостаточной.
§ 6 Попытка сборки индивида.
От идентификации себя по причастности можно перейти к сборке. Такое
часто практикуется в обществе. Сборка истории из частей, которые
объединяются одним индивидом, и выстраиваются им в цепь событий, в суждения
об опыте прошлого. Такая форма представлена как дневник. Дневник даёт
возможность регистрировать опыт и выносить суждения об опыте, а так же
выносить суждения в настоящем о суждении в прошлом. Это создание своей
истории. Гарант того, что я есть не только как причастность, а я обладающее
своей историей. Дневник как регистр опыта реализует возможность отношения к
себе как к объекту, как некоторому я прошедшему. Это история одного
человека. Ведущий дневник – это главный герой своего рассказа, создающий
поле суждений об опыте в течение некоторого времени. Таким образом, он как
бы создаёт своё историческое пространство. Ведение дневника – это попытка
удержать собственное историческое пространство. Чтение дневника – обращение
к истории от момента чтения к моментам предшествующего в их единстве,
удерживаемом одним героем Я. И главное в дневнике не действия, которые в
нём описывается, а постоянное присутствие Я, его со-бытие, которое он
получает в пространстве истории. В этом пространстве истории,
разворачиваемом в дневнике, всегда есть место события Я. Это способ
саморефлексии, при котором Я-прошлое становиться объектом в картине и по
отношению к нему выносятся суждения Я-настоящим, то есть субъектом. Но эти
Я всегда остаются связанными историей. В дневнике вокруг истории Я строятся
все события. Дневник реализует связь субъекта и объекта носящих одно имя. Я
был, и Я есть и не растерял своего опыта и ценностей.
Фотоальбом – так же собирает события вокруг одного человека. Но он
ведет историю присутствия тела. Взгляд на своё тело производит сборку
хронологии. Это как зеркало, фиксирующее форму в разные периоды. Зеркало
вообще является средством производства дисциплины тела. Окружающий мир
диктует, каким должно быть тело. Так называемая «массовая культура»
производит «идеалы», которым надо соответствовать. Отражение в зеркале и
образ «идеала» задают возможность сравнения. И тело подвергается
подстраиванию, соответствию «идеалу».
§ 7 Масса.
В Работах Мишеля Фуко общество представлено как система
дифференцированных и жёстко связанных единиц. Как общество контролируемое и
управляемое. Изучаемое и измеряемое. Общество, формируемое властью.
Невидимая, но эффективная власть, всегда может воздействовать на общество.
Она надзирает и наказывает, каждого. Ничто не ускользает от её взгляда. Она
применяет технологии управления и удержания общества. Макро- и микрофизика
власти, политическая анатомия, иерархический надзор, регистрация и
классификация. Власть не сосредоточена в одном месте. Она распространена по
всем телу общества. Она реализуется через каждого поднадзорного. Она дробит
общество и собирает его в машину. Ради одной цели действует власть – ради
неё самой, ради своего постоянного приращения.
«При пристальном рассмотрении власть у Фуко странным образом
напоминает «концепцию социального пространства, столь же новую, как и
концепция актуальных физических и математических пространств» как говорит
Делёз, неожиданно ослеплённый благодеяниями науки».[21]
. Бодрийяр рассматривает «общество» с другой стороны. В его работах,
общество вообще перестаёт быть таковым. На арену выходят массы. Массы,
которые не поддаются ни дифференциации, ни систематизации. Они вообще не
поддаются исследованию.
«Масса парадоксальна – она не является ни субъектом (субъектом-
группой), ни объектом. Когда её пытаются превратить в субъект,
обнаруживают, что она не в состоянии быть носителем автономного сознания.
Когда же, наоборот, её стремятся сделать объектом, то есть рассматривают в
качестве подлежащего обработке материала, и ставят целью проанализировать
объективные законы, которым она якобы подчиняется, становится ясно, что ни
обработке, ни пониманию, в терминах элементов, отношений, структур и
совокупностей она не поддаётся».[22]
Социология не в состоянии произвести анализ в отношении масс. Любое
исследование этой области приходит к провалу. Масса не имеет определения.
Она – это поле постоянного поглощения, имплозии. «Зондирование» как способ
исследования не возможно. Массы симулируют свою активность. Масса инертна.
Она поглощает любой смысл. Она иррациональна, как общество потребления. По
экономическому закону предельной полезности наступает «момент пресыщения»,
но масса предмет потребления превратила в знак, который указывает на
социальный статус. Предмет потребления стал выражать потребителя.
Идентификация через вещь.
«…Ситуация с техникой, наукой и знанием. Они обречены на существование
в качестве магических практик и предназначенных для потребления зрелищ. Та
же ситуация и самим потреблением. Экономисты, к своему удивлению так и не
смогли рационализировать его, несмотря на основательность их «теории
потребностей», несмотря на согласие массы с их рассуждениями о том, что в
действительности является полезным, а что нет. Ибо на поведении массы этот
её консенсус с экономистами обычно (а может быть, и никогда) не
сказывается. Масса перевела потребление в плоскость, где его уровень
оказывается показателем статуса и престижа, где оно выходит за всякие
разумные пределы, или симулируется, где царствует потлач (Потлач – праздник
у индейцев Северной Америки, сопровождающийся обрядами подношения даров
тем, кто на него приглашался. В этих обрядах в символической форме
выражалось соперничество различных социальных групп. Слово используют также
для обозначения самой системы обмена, складывающегося между такого рода
группами.), который отменяет какую бы то ни было потребительскую стоимость.
Обращённые к ней настойчивые призывы к правильному, рациональному
потреблению раздаются со всех сторон (они исходят и от официальной
пропаганды, и от общества потребителей, и от ассоциации экологов и
социологов), но всё напрасно. Ориентируясь на стоимость/знак, не
задумываясь, делая на неё ставку (что экономистами всегда – даже когда
представление об этой стоимости как о чём-то весьма неустойчивом они
пытались ввести в свои теории – рассматривалось в качестве отступления от
принципов экономического разума), масса разрушает экономику, выступает
против «объективного» императива потребностей и рационального контроля за
намерениями и устремлениями. Если стоимость/знак противопоставляется ею
потребительной стоимости, то отсюда следует, что она обесценивает уже и
политическую экономию».[23]
Идентификация потребителя через объект потребления. Это происходит,
когда вещь наделяется смыслом не предполагаемого использования, а работает
как знак. Вещь как означающее отсылает к означаемому – социальному статусу
потребителя, и это становится её основной функцией.
«...вещи, суть категории вещей, которые самым тираническим образом
создают категории личностей, - они стерегут порядок социального смысла,
порождаемые ими значения строго контролируются. В своей множественности,
одновременно произвольной и связной, они оказываются наилучшей опорой для
столь же произвольного и связного социального строя, который эффективно
воплощается в них под знаком изобилия».[24]
Масса сопротивляется анализу, будь он историческим или политическим.
Она поглощает любое воздействие. Её «реакция» - это симуляция. Не
поддаваясь классификации, она образует поле кишащего безразличия.
Гравитационное поле, которое затягивает всякий смысл, и в котором смысл
бесследно исчезает.
«…радикальное изменение взаимоотношения между историей и
повседневностью, между публичной и частной сферами. Вплоть до 60-х годов
полюсом силы выступала история: частное, повседневное оказывались лишь
обратной, теневой стороной политического. Поскольку, однако, Взаимодействие
данных сторон выглядело в высшей степени диалектичным, имелись все
основания надеяться, что повседневное, равно как и индивидуальное, однажды
займут достойное место по ту сторону исторического, в царстве
универсальности. Конечно, эта перспектива воспринималась как отдалённая –
слишком очевидными были вызывающие сожаление ограниченность активности масс
сферой домашнего хозяйства, их отказ от истории, политики и универсального,
их рабская зависимость от процесса тупого каждодневного потребления
(успокаивало одно: они заняты трудом, благодаря чему за ними сохраняется
статус исторического «объекта» - до того момента, пока они не обретут
сознание). Сегодня представление о том, какой из двух полюсов является
сильным, а какой слабым, становиться прямо противоположным: мы начинаем
подозревать, что повседневное, будничное существование людей – это, весьма
вероятно, вовсе не малозначащая изнанка истории, и, более того, что уход
масс в область частной жизни – это скорее всего, непосредственный вызов
политическому, форма активного сопротивления политической манипуляции. Роли
меняются: полюсом силы оказываются уже не историческое и политическое с их
абстрактной событийностью, а как раз обыденная, текущая жизнь, всё то
(включая сюда и сексуальность), что заклеймили как мелкобуржуазное,
