мне самом, в глубине моего духа. Вселенский собор, как проекция во внешнем
историческом мире, есть уже что-то вторичное, отраженное. Авторитетом для
меня обладает лишь то, что узревается в моем духовном мире как Истина, что
есть встреча с первореальностью, порожденная свободой моего духа, всегда
первичной и изначальной. Папизм лишь иллюзорно выходит из непреодолимых
трудностей, связанных с идеей внешнего авторитета, обладающего материально
уловимыми признаками истины. Папизм вращается во вторичном, а не в
первичном мире. Пусть папская непогрешимость есть твердый и незыблемый
критерий всех религиозных истин. Но истина о самой папской непогрешимости
не может опираться ни на какой внешний незыблемый авторитет, она
порождается из недр свободы, она свободой избирается.- В сферу авторитарных
критериев я могу войти лишь во вторичном плане. Истина о примате свободы
над авторитетом не есть истина психологическая, психологические процессы
бывают разнообразны и запутанны, это есть истина духа, истина о самой
первожизни, о ее первофеномене. Последний и первый критерий Истины лежит в
самой Истине, последний и первый критерий познания Бога лежит в самом Боге.
Авторитарное сознание ищет критериев для Бога в низшем природном мире, не
верит в критерии, заложенные в самом божественном мире. Это сознание во
всем уподобляет мир духовный миру природному. Царство Божие царству кесаря.
И практики авторитарного сознания всегда предполагают скрепление Церкви с
государством, большую веру в государство, чем в Церковь. В православии не
было последовательно продумано и до конца доведено авторитарное сознание. В
этом великое преимущество православия перед католичеством, большая в нем
свобода духа. Хомяков, как известно, совсем отрицал авторитет в православии
и свободу полагал в его основу. Самая идея свободы в православии не связана
с индивидуализмом, с утверждением права на свободу отдельной личности,
свобода понимается соборно, как свобода в любви. Но в православии был силен
авторитет быта, была крепка связь Церкви с государством, порабощавшим
Церковь. Авторитет почиет на всей Церкви, но Церковь есть духовный
мистический организм, и потому авторитет ее не есть внешнематериальный, а
есть внутренний авторитет соборной духовной жизни. Внутренний духовный
авторитет покоится на свободе и предполагает свободу. И отказ от свободы
духа в христианском мире есть дьявольский соблазн, одно из искушений,
отвергнутых Христом в пустыне. Истина должна быть соизмерима с моей
духовной природой, с моей духовной жизнью. Она не может быть для меня
внешней, деспотически меня насилующей. В духовном мире нет деспотии и
невозможно насилие. Тайна должна быть родной мне, внутренне близкой. Истина
о божественной жизни не может быть насилием надо мной, потому что смысл
этой истины предполагает мою свободу. Самое
[104]
рабство духа, отраженное в чисто авторитарных формах религиозного сознания,
есть лишь вторичное порождение больной, пораженной внутренним злом свободы.
Вне свободы нет духа, и вне духа нет свободы. Авторитарный тип
религиозности есть липы" выражение низшей стадии духовности, есть тип
религиозности душевной. Высшие стадии духовности преодолевают авторитарное
сознание. Но это не значит, что авторитарные формы религиозности не имеют
смысла в исторических судьбах христианских народов и должны быть внешне
отрицаемы. Внешне нельзя преодолеть авторитарных форм религии,
насильственно нельзя их отрицать, - возвышение над ними есть внутренний
духовный процесс. Свободу нельзя получить извне. Свободная наука, свободное
искусство, свободное общество, свободная любовь могут быть достигнуты лишь
свободным духом. Рабьи души не могут создать ничего свободного.
Человек как душевно-телесное существо не может претендовать на чистую
автономность. Автономия не может быть претензией человека, в каком бы
состоянии он ни находился, автономия должна быть явлена духовным состоянием
человека. Претензия на свободу вообще есть ложь, свобода должна быть
обнаружена и явлена в духовном опыте, в духовной жизни, она не может быть
предметом внешних деклараций. Вот почему революционные требования свободы
обычно приводят к новым формам тирании и рабства. Нельзя требовать насилием
свободы духа, нужно иметь свободу духа, раскрыть ее изнутри. Переход от
гетерономных-форм религии к формам автономным может быть лишь результатом
духовного роста. Христианский религиозный опыт не есть опыт исключительно
личный, индивидуальный, это есть опыт соборный, коллективный. Христианский
мир представляет целостный духовный организм и, как всякий организм, имеет
иерархическое строение. То, что происходит на высших ступенях духовной
жизни, имеет значение и для того, что происходит на самых низших ступенях,
питает все ступени духовной жизни. Гетерономия имеет прежде всего
социальное, историческое значение, она всегда относится не к самой Истине в
себе, а к действию Истины в истории, в общественной среде. Гетерономия
также должна быть понята в свете автономии, как необходимость должна быть
понята в свете свободы. Но самое понятие автономии выработано уже
философией, пораженной болезнью индивидуалистического отщепления, -
автономия утверждает себя против гетерономии, как восстание религиозной
личности против религиозного общества. Это есть момент духовного пути,
прохождение через расщепление, отхождение от старой принудительной
органичности. Утверждение религиозной свободы в протестантизме заключаете
себе несомненную правду, но испорченную ошибочной направленностью духа.
Свобода утверждалась в протестантском бунте по преимуществу отрицательно, а
не положительно, и сама проблема свободы не ставилась на последней глубине.
Протестантское сознание поражено индивидуализмом, т. е. не понимает той
истины, что жизнь духа есть жизнь разомкнувшейся души, души, вошедшей в
духовный мир, не знающей раздельности и внеположности. Беда не в том, что
протестантизм слишком утверждает свободу человеческого духа, беда в том,
что он недостаточно ее утверждает. Свободу нужно утверждать в несоизмеримо
большей степени, более радикально и на большей глубине. Протестантизм имеет
уклон к монофизитству, отрицанию человека и человеческой свободы, резкому
противоположению свободы и благодати. Германский идеализм, выросший на
духовной почве протестантизма, имеет огромные заслуги в борьбе за свободу
духа,
[105]
в раскрытии и обосновании идеи автономии (Кант, Фихте, Гегель). Но
германский идеализм также был поражен ересью монофизитства, он знает
свободу божественную, но не знает свободы человеческой. Заслугу же великих
германских идеалистов нужно видеть в том, что они понимают под свободой
плод высшей духовности, а не внешнюю претензию пораженных рабством духа.
Во всяком случае нужно признать, что спор автономного и гетерономного
сознания ведется не в первичной, а во вторичной сфере. Автономия
соотносительна гетерономии. В глубине духовной свободы не существует
формальной автономии, там нет различия между автономией и теономией.
Теономическое сознание, свободное теономическое сознание возвышается и над
автономией и над гетерономией. Автономное сознание есть еще формальное
понимание свободы, оно утверждает свободу для природного Адама, не ведая,
для чего свобода нужна. Автономия и гетерономия - юридические,
законнические, а не духовные категории, они сложились для мира раздора, в
котором совершается насилие. Свобода же есть категория духовная, а не
юридическая, она лежит глубже спора о своезаконности и чужезаконности. В
мире, в котором автономия утверждается против гетерономии, утеряна свобода
духа. Автономное сознание есть сознание формалистическое. Оно соответствует
той стадии духовной жизни, когда свобода еще беспредметна, ни на что не
направлена, когда я хочу быть свободным от всякого принуждения и насилия
извне, хочу определиться только собственной вольной волей, хочу жить по
своему закону. Автономия противополагается не только гетерономии, в чем ее
правда, но и теономии, в чем ее неправда. Положительная, более глубокая
истина заключается в том, что я не могу жить только по собственному закону,
что свобода моя не может оставаться отрицательной, формалистической и
беспредметной, что свобода нужна мне для великого ответа на Божий зов, для
обращения моего к божественной жизни. Свобода ветхого Адама, природного
человека есть еще формальная, беспредметная свобода, детская свобода,
желание освободиться от пеленок. Свобода Нового Адама, духовного человека
есть уже содержательная, положительная, внутренняя свобода, желание жить
для Бога и в Боге. В сущности, гетерономное сознание и автономное сознание
есть еще незрелое сознание в разных стадиях незрелости, и там и здесь нет
еще подлинной свободы духа, нет сознания того, что свобода есть не
претензия и не право, а бремя и обязанность, что свобода человека нужна
Богу для осуществления Божьего замысла о человеке. Свобода есть
собранность, а не распущенность духа, свобода сурова и трудна, а не легка.
Свободная жизнь есть самая трудная жизнь, легкая же жизнь есть жизнь в
необходимости и принуждении. Свобода порождает страдание и трагедию.
Отречение от свободы порождает кажущееся облегчение страданий и трагизма
жизни. Гетерономное сознание представляет себе Бога восточным деспотом,
требующим себе рабской покорности невольника. Так отражается Бог в
природном человеке, в стихии греха. Это представление о Боге глубоко вошло
и в мир христианский и отравляет его. Человек - раб Божий, подданный
самодержавного властелина, который должен исполнять волю Господина, в чем
бы воля эта ни заключалась, должен исполнить закон Хозяина. Грехопадение
есть формальное нарушение самодержавной воли Господина, неисполнение закона
Хозяина жизни. Такое формально-юридическое понимание грехопадения ведет к
формально-юридическому пониманию искупления. Бог, как самодержавный и ничем
не ограниченный деспот, требует от человека не исполнения правды и истины,
которые
[106]
осмысления для человека, соизмеримы с его духовной природой, а исполнения
своей формальной воли, своего повеления, хотя бы оно было бессмысленно и
совершенно трансцендентно его духовной природе. Человек должен исполнять
волю Бога, но не должен задаваться вопросом о том, в чем эта воля
заключается, каков смысл того, что требует Бог. Но ведь исполнение воли
Божьей еще ничего не говорит о том, в чем эта воля заключается,- Это есть
формально-юридическая постановка вопроса. Я согласен исполнить волю Божью,
если Бог есть бесконечная любовь, хотя и нелегко это мне. Но если Бог есть
бесконечная злоба, то я не согласен исполнять волю Божью, хотя это, может
быть, было бы и легче мне. В моем постижении Бога я не могу отделить Бога
от Идеи Бога, от Смысла, от Любви, от Истины и Правды, от Красоты. Это
отделение есть рабство духа, превращение Бога в ассирийского деспота. Спор
о том, подчинен ли Бог истине и правде, как думал Платон, или Бог
