Преображенскому полкам. “Довольно ребячиться, ступайте царствовать и покажитесь гвардии”, — сказал он. 12 марта 1801 г. был обнародован манифест, в котором говорилось: “Судьбам Всевышнего угодно было прекратить жизнь любезнейшего родителя нашего, государя императора Павла Петровича, скончавшегося скоропостижно апоплексическим ударом в ночь с 11-го на 12-е число сего месяца”.
При известии о смерти Павла I “столичное общество предалось
необузданной и ребяческой радости, восторг выходил даже из пределов
благопристойности”, — вспоминал один из современников. Дружный хор
торжественных од приветствовал восшествие на престол Александра I. Среди
них была и ода Г. Р. Державина “На всерадост-ное восшествие на престол
императора Александра Первого”. Правда, она не была пропущена в печать, ибо
в ней содержался недвусмысленный намек на дворцовый переворот, но Александр
пожаловал за нее поэту бриллиантовый перстень. День коронации нового царя,
состоявшейся 15 сентября 1801 г., приветствовал стихами и Н. М. Карамзин.
“После краткого и несчастливого царствования Павла вступление на престол
Александра было встречено восторженными возгласами, — писал декабрист А. М.
Муравьев. — Никогда еще большие чаяния не возлагались у нас на наследника
власти. Спешили забыть безумное царствование. Все надеялись на ученика
Лагарпа и Муравьева”.
Сам Александр своим поведением и даже внешним видом производил благоприятное впечатление на публику. Скромно одетый император “запросто” разъезжал или гулял пешком по улицам Петербурга, и толпа восторженно приветствовала его, а он милостиво отвечал на эту дань почтения. Самые его слова и поступки, по выражению Муравьева, “дышали желанием быть любимым”.
В августе 1801 г. в Петербурге появился вызванный Александром из Женевы
Лагарп. Но это был уже не тот республиканец и “якобинец”, некогда смущавший
придворные круги. Теперь он предостерегает своего воспитанника от
“призрачной свободы народных собраний и либеральных увлечений вообще”,
указывает на пример Пруссии, “соединившей с законами порядок”, — твердую
монархическую власть. “Не дайте себя увлечь тем отвращением, какое внушает
вам абсолютная власть, сохраните ее в целости и нераздельно”, — наставлял
Лагарп. Он давал совет: “Надо приучать своих министров к мысли, что они —
только уполномоченные”, обязанные докладывать монарху все дела “во всей
полноте и отчетливости”; царю следует “выслушивать внимательно их мнения,
но решения принимать самому и без них, так что им остается лишь
исполнение”. Наконец, он требовал от Александра покарать убийц Павла, дабы
впредь не было подобных покушений. Лагарп хотя и понимал вред
крепостничества, но советовал Александру вести дело к отмене крепостного
права постепенно, “без шума и тревоги” и без малейшего посягательства на
права собственности дворянства.
Александр вступил на престол со сложившимися взглядами и намерениями, с
определенной “тактикой” поведения и управления государством. Современники
говорили о таких чертах его характера и поведения, как скрытность,
лицемерие, непостоянство: “сущий прельститель” (М. М. Сперанский),
“властитель слабый и лукавый” (А. С. Пушкин), “сфинкс, неразгаданный до
гроба” (П. А. Вяземский), “коронованный Гамлет, которого всю жизнь
преследовала тень убитого отца” (А. И. Герцен). Отмечали в нем и “странное
смешение философских поветрий века просвещения и самовластия”. Друг его
юности Адам Чарторыйский впоследствии отзывался о нем:
“Император любил внешние формы свободы, как можно любить
представление... но кроме форм и внешности, он ничего не хотел и ничуть не
был расположен терпеть, чтобы они обратились в действительность”. Генерал
П. А. Тучков отметил в воспоминаниях, что уже “при начале вступления на
престол” Александра “из некоторых его поступков виден был дух
неограниченного самовластия, мщения, злопамятности, недоверчивости,
непостоянства и обманов”. А. И. Тургенев (брат декабриста Н. И. Тургенева)
называл Александра I “республиканцем на словах и самодержцем на деле” и
считал, что “лучше деспотизм Павла, чем деспотизм скрытый и переменчивый
Александра”. А вот впечатления французского императора Наполеона от встреч
с Александром I: “Русский император — человек несомненно выдающийся; он
обладает умом, грацией, образованием; он легко вкрадывается в душу, но
доверять ему нельзя: у него нет искренности. Это настоящий грек древней
Византии. Он тонок, фальшив и ловок”.
Александр I отличался поистине виртуозней способностью строить свои
успехи на чужой доверчивости. Обладая “врожденным даром любезности”, он мог
ловко расположить к себе людей различных взглядов и убеждений: с “либералами” говорить о “либерализме”, с ретроградами — о “незыблемых
устоях”, проливать обильные слезы с религиозной фанатичкой баронессой В. Ю.
Крю-денер, беседовать с английскими квакерами (представителями
реформатского религиозного течения) о спасении души и веротерпимости.
Говоря в указах, что человеческие заблуждения нельзя исправлять насилием, а
лишь кротостью и просвещением, Александр тут же негласно приказывал
расстрелять нескольких духоборов за отказ сражаться во время войны. Он
выслушивает проповеди скопца Кондратия Селиванова, но утвердит решение
военного суда о наказании солдат-скопцов батогами. За актерство
современники называли Александра I “северный Тальма” (знаменитый в то время
французский актер). “Такого артиста в жизни, — писал об Александре I
историк С. П. Мельгунов, — редко рождает мир не только среди венценосцев,
но и простых смертных”.
Крайне самолюбивый, недоверчивый и подозрительный, Александр ловко пользовался людскими слабостями, умел играть в “откровенность” как надежное средство управлять людьми, подчинять их своей воле. Он любил приближать к себе лиц, неприязненно относившихся друг к другу, и ловко пользовался их взаимной неприязнью и интригами, а однажды так и заявил управляющему канцелярией Министерства полиции Я. И. де Санглену: “Интриганы так же нужны в общем государственном деле, как и люди честные, иногда даже более”.
Лицейский товарищ Пушкина и близкий ко двору барон М. А. Корф
вспоминал, что Александр, подобно бабке своей Екатерине II, “в высшей
степени умел покорять себе умы и проникать в души других, утаивая
собственные ощущения и помыслы”. Известная французская писательница мадам
де Сталь, на которую Александр произвел большое впечатление при встрече с
ним в 1814 г. в Париже, отзывалась о нем как о “человеке замечательного ума
и сведений”. Александр говорил с ней о “вреде деспотизма” и заверял в своем
“искреннем желании” освободить крепостных крестьян в России. В том же году
во время визита в Англию он наговорил массу любезностей вигам —
представителям либеральной парламентской партии — и уверял их, что намерен
создать оппозицию в России, ибо она “правильнее помогает отнестись к делу”.
“Благодушие” и “приветливость” Александра покорили известного прусского
государственного деятеля и реформатора барона Генриха-Фридриха Штейна.
Однако от проницательного прусского министра не укрылась присущая
императору черта: “Он нередко прибегает к оружию лукавства и хитрости для
достижения своих целей”. Известно высказывание шведского посла в Петербурге
графа Лагербильке: “В политике Александр тонок, как кончик булавки, остер,
как бритва, фальшив, как пена морская”. “Изворотлив, как грек”, — отзывался
об Александре французский писатель Франсуа Шатобриан.
Александр не любил тех, кто “возвышался талантами”. Современники
отмечали, что “он любит только посредственность; настоящие гений, ум и
талант пугают его, и он только против воли и отворотясь употребляет их в
крайних случаях”. Конечно, он не мог обойтись без умных, талантливых
государственных и военных деятелей, таких, как Сперанский, Кутузов,
Мордвинов. Нельзя назвать бездарностями реакционных деятелей его
царствования, таких, как А. А. Аракчеев, А. С. Шишков, митрополит Филарет.
Но в большинстве своем его окружали беспринципные, без чести и совести,
царедворцы, вроде московского генерал-губернатора Ф. В. Ростопчина,
министра духовных дел и народного просвещения А. Н. Голицына, “гасителей
просвещения” Д. П. Рунича и М. Л. Магницкого, изувера-фанатика архимандрита
Фотия.
Александр и сам весьма нелестно отзывался о сановниках, которыми себя
окружил. В 1820 г. он жаловался прусскому королю Фридриху-Вильгельму III,
что “окружен негодяями” и “многих хотел прогнать, но на их место являлись
такие же”. Он старался приблизить к себе людей, не имевших прочных связей в
аристократических кругах, привлекал лиц, заведомо ничтожных и даже
презираемых в обществе, неохотно назначал на государственные посты
представителей родовой аристократии, которая вела себя независимо. Особенно
оскорбляло чувства обойденных “российских патриотов” “засилье иностранцев”
на русской службе, которым Александр демонстративно отдавал предпочтение.
“Чтобы понравиться властелину, нужно быть или иностранцем или носить
иностранную фамилию”, — сетовал А. М. Муравьев.
В салонах передавали друг другу остроту генерала А. П. Ермолова, который на вопрос царя, какую награду он хотел бы получить за свои воинские заслуги, ответил:
“Государь, произведите меня в немцы”. Декабрист
И. Д. Якушкин вспоминает: “До слуха всех беспрестанно доходили
изречения императора Александра, в которых выражалось явное презрение к
русским”. Во время смотра своих войск в 1814 г. близ французского городка
Вертю в ответ на похвалы герцога Веллингтона по поводу их хорошей
организации, Александр во всеуслышание заявил, что этим он обязан
иностранцам на русской службе, а однажды в Зимнем дворце, “говоря о русских
вообще, сказал, что каждый из них или плут или дурак”. Не случайно в числе
задач первой декабристской организации Союза спасения было “противодействие
иностранцам, находившимся на русской службе”.
Помимо неискренности, “изменчивости и двусмысленности его характера”, у
Александра отмечали упрямство, подозрительность, недоверчивость, большое
самолюбие и стремление “искать популярности по любому поводу”. В семейном
кругу его называли “кротким упрямцем”. Шведский посол барон Стединг
отзывался о нем: “Если его трудно было в чем-нибудь убедить, то еще труднее
заставить отказаться от мысли, которая в нем возобладала”. Особенное
упрямство и настойчивость он проявлял, когда дело касалось его самолюбия.
Упрямство вполне соединялось со слабой волей, как “либерализм” на словах —
с деспотизмом и даже жестокостью — на деле. “Он слишком слаб, чтобы
управлять, и слишком силен, чтобы быть управляемым”, — отзывался о нем
Сперанский, который отмечал и непоследовательность царя (“он все делает
наполовину”).
Александр никогда не забывал событий марта 1801 г. — не столько из-за
“угрызения своей совести”, сколько как предостережение. Подозрительность,
унаследованная от Павла I, с годами у Александра возрастала. Отсюда система
надзора и сыска, особенно развившаяся в последние годы его царствования.
Сам он охотно слушал доносы и даже поощрял их, требуя от своих сотрудников,
чтобы они следили друг за другом, и даже считал допустимым прочитывать
корреспонденцию своей жены.
У современников сложилось представление о крайней его ветрености и
непостоянстве. Для ближайшего окружения Александра не были тайной его
сложные семейные отношения, полные взаимной подозрительности и притворства.
Все прекрасно знали, в том числе и императрица Елизавета Алексеевна, о
продолжительной (более чем 20-летней) связи Александра с А. М. Нарышкиной,
которая в 1808 г. родила ему дочь Софью (смерть Софьи Нарышкиной в 1824 г.
Александр переживал как самую большую личную трагедию). Он особенно любил
“общество эффектных женщин”, выказывая им “рыцарское почтение, исполненное
изящества и милости”, как выражались его современницы. По свидетельству
графини Эд-линг, “отношение к женщинам у Александра не изменялось с летами,
и [его] благочестие отнюдь не препятствовало веселому времяпрепровождению”.
