Элементы новой парадигмы политического философствования были заложены, пожалуй, только в работах М.М. Бахтина[8,9]. На место обычной для экзистенциалистско-персоналистских школ постановки вопроса, как возможна политическая коммуникация, как она осуществляется, к каким последствиям приводит, М.М.Бахтин поставил «перевернутый» вопрос, каково то существо, способом политического бытия которого выступает коммуникация. При этом ученый имплицитно поднимает и более сложный вопрос-дополнение, всегда ли это существо таково, что способом его социального бытия является коммуницирование. Тем самым он встраивает проблему в историческую онтологию. В «Эстетике словесного творчества»[9] и других трудах Бахтин описывает коммуникацию, опираясь на термин «высказывание» как репрезентант дискурса в его социальной трактовке. Высказывание понимается им не только и не столько в виде способа передачи одним лицом («Я») другому некой информации или «работы» системы по трансляции информации и организации интеракции. Наиболее важен для нас подход, интерпретирующий высказывание в качестве пространства становления реальности, в т.ч. политической. Именно он и намечен в «парадигме Бахтина».
Согласно Бахтину, высказывание протекает не внутри коммуникативных сетей, культуры и общества, а существует на границе между «Я» и «Другим», включая в себя и интенции «Я», и интенции «Другого», в которых (.для «Я») и представлено «общество». Каждый раз в процессе общения мы имеем дело с человеком, но воспринимается он нами как представитель некой структуры, как социальный агент.
Вполне понятно, что конкретное содержание этих интенций уникально и единственно, посему их изучение - акт скорее художественный, нежели научный или философский. Вместе с тем тип отношений между «Я» и «Другим», воплощаемый в высказывании, его архитектоника есть ядро социальности.
Какие же элементы в структуре высказывания определяют его принадлежность к тому или иному типу? Вслед за Бахтиным можно выделить три таких элемента: «авторитарное», «внутренне убедительное» и «мое» слово. Их взаимосвязь и образует «устойчивые» формы политического взаимодействия.
Авторитарное слово представляет собой мир «оговоренных», «чужих» предметов, в который входит человек. Оно не изобретается, а преднаходится человеком в обществе и культуре; оно обращено к индивиду из прошлого, и ему, остается только внимать. «Я» не в состоянии ассимилировать авторитарное слово, «переломить» его своими интенциями, обладать им. Такое слово требует отношения к себе как к «целому». «По частям» авторитарность не функционирует. Это абсолютно чужое слово, застывшее и окостеневшее. Частными случаями авторитарности (помимо авторитарности как таковой) выступают традиционность, общепризнанность, официальная социальность.
Конституирующий признак авторитарности - дистанцированность. «Я» может сколько угодно окружать авторитарное слово и панегирическими, и хулительными контекстами - оно не становится менее авторитарным. В речи и в поступке оно присутствует качестве «чужеродного тела», не допускающее по отношению к себе «фамильярности», парафраза, игры. Говоря словами Бахтина, «оно входит в наше сознание компактной и неделимой массой, его нужно или целиком утвердить, или целиком отвергнуть. Оно неразрывно срослось с авторитетом - политической властью, лицом, религиозной догмой, - оно стоит и падает вместе с ним» [17, с.156]. Наряду с. дистанцированностыо, авторитарность характеризуется целостностью и наличием четких официально-легальных форм «овнешнения». Авторитарное слово с легкостью находит для себя соответствующие языковые средства.
Другой разновидностью «чужого» слова в структуре высказывания является внутренне убедительное слово. Оно теснейшим образом смыкается, сплетается с «моим» словом, иногда заменяя его. Оно – «полусвое» и «получужое». Внутренне убедительное слово, в отличие от авторитарного, принципиально не завершено, открыто, «в каждом новом диалогизирующем его контексте оно способно раскрывать все новые смысловые возможности» [17, с.158]. Из комплекса внутренне убедительных слов постепенно формируется «мое» слово. Если авторитарное слово значимо по определению, то внутренне убедительное индивид постоянно подвергает «проверке на истинность», определяет границы его применимости. Цель этого процесса заключается в том, чтобы признать такое слово своим или отвергнуть, вытеснить его как чужое. Но отторжение внутренне убедительного слова как чужого не означает удаления его из реальности. Напротив, «Я» продолжает беседовать с ним как с чужим, когда-то значимым для него и сейчас значимым для других. «Я» знает о его наличии и, следовательно, может заключить с ним некий «договор», наметить принципы взаимодействия (типа взаимодействия сказочного героя с тридевятым царством или «принципов мирного сосуществования» государств с различным общественным строем). Внутренне убедительное слово идентифицирует себя через речь индивида и определяет его «области доверия», ориентиры и авторитеты.
Водоразделом между авторитарным и внутренне убедительным словом служит отношение «официальности». Авторитарное слово – всегда официально. Оно поддерживается авторитетом политического института, срастается с этим институтом, определяя собой его смыслы в реальности, а также стратегии поведения, предписываемые им субъекту (агенту). Что же касается внутренне убедительного слова, то оно может обладать, а может и не обладать официальным статусом.
Борьба между авторитарным и внутренне убедительным словом за сознание индивида, за определение основ «нашего поведения и мироощущения» - существеннейший момент, обуславливающий структуру интерсубъективной реальности. Внутренне убедительное слово являет собой особый, «невидимый» пласт политической реальности. Он не воплощен структурно и институционально, но именно от него зависит восприятие смыслов и методов того или иного института; способность и желание индивида строить свое поведение и «высказывание» в зависимости от неких авторитарных принципов.
В работах Бахтина довольно отчетливо очерчены три исторических типа соотношения авторитарного и внутренне убедительного слова: «линейный» (авторитарное и внутренне убедительное слово совпадают), «орнаментальный» (авторитарность существует, но не охватывает всего политического пространства) и «кризисный» (авторитарность лишается статуса всеобщего основания коммуникация). В последнем случае коммуникация становится политической онтологией. Из коммуникации «чего» и коммуникации «как» она превращается в коммуникацию-поиск. В таком поиске и происходит оформление политического дискурса. По мере деструкции общества-государства и тотальных политических институтов авторитарность утрачивает былую всеобщность. Она перестает быть внутренне убедительной для «всех», оставаясь таковой лишь для некоторой части политического пространства. У иной его части появляется шанс наделить авторитарностью то, что является внутренне убедительным для нее (высокие идеалы демократии, вхождение в мировое сообщество наций, возрождение русской нации и духа патриотизма и т.д.). Соответственно, и в первом, и во втором случае требуется найти «Другого», который бы разделял данное внутренне, убедительное слово, придавая ему авторитарность, утверждая его «для себя» и «для меня». Подобного рода интенции и определяют содержание передаваемых индивидом сигналов. Сами эти сигналы и заключенная в них информация ранжируются по степени важности, близости к «сверхценности», т.е. к той части дискурса, которая репрезентирует для индивида целое. В ситуации, когда не удается установить контакт по параметру «сверхценности», начинают транслироваться «дополнительные» ценности (скажем, нет настоящих большевиков, но, быть может, отыщутся просто коммунисты).
В процессе такой «контактодостижительной активности» индивид либо находит «Другого», способного «помочь» ему самоопределиться, либо нет. Тогда он «уходит в себя», отвергая всякую политическую активность. Но чаще всего контакт все же совершается, создавая виртуальную группу, которая описывается виртуальным типом дискурса и актуализируется в момент взаимодействия. Эта виртуальная группа содержит в себе не только определенный «образ контакта», сформировавшийся в результате взаимодействия «образов контакта» коммуникантов, но и (что крайне существенно) некий неявный образ отношения к другим виртуальным группам, виртуальный фундамент политической структуры. Виртуальная структура образуется как на мгновение возникающее напряжение между всей совокупностью виртуальных групп внутри дискурса. В следующий момент она может распасться, дав толчок к новому поиску.
Однако контакт может оказаться более стабильным, и из эклектичного дискурса, составленного по случайному основанию, вырастает относительно стабильная группа. Она еще не окончательно определила свои политические позиции, совокупность своих стратегий и способов внутри- и межгрупповых контактов. Процесс, идущий в ней, правомерно назвать достройкой. Случайная точка обретения контакта становится в предгруппе базой для построения некой ценностной шкалы. Эта шкала отличается и от шкалы «Я», и от шкалы «Другого». Она есть результат их взаимного преломления. Именно тогда, когда такая ценностная шкала сложилась и оформилась окончательно, виртуальная группа обретает стабильное состояние, фиксируемое концептом. На этом этапе идентификация вполне осуществима, но чтобы укрепиться окончательно, получить желаемый «статусный капитал», необходимо утвердить образ «своей группы», своей идентичности в «глазах» других групп. В тот момент коммуникация принимает форму уже не столько индивидуальной поисковой, сколько межгрупповой и конкурентной. Если прежде мы имели лишь калейдоскоп «персон», каждая из которых стремилась упрочить себя через «Другого» (электорат, «домашнюю группу», иностранных партнеров и т.п.), то теперь речь идет о политической реальности, пусть даже виртуально стабильной, составляющей еще «часть сущего». Подобная ситуация и дает начало «лиотаровской постмодернистской игре» [101].
В децентрированном пространстве, охваченном поисковой мобильностью, высшим ярусом иерархии теоретически способна стать любая группа. Для этого ей необходимо создать достаточно притягательный для других образ политического целого, причем такого, в котором бы она занимала ведущее положение. Конструированием здесь руководит не столько экономический или какой-то иной объективный критерий, но прежде всего критерий эстетический. Побеждает не более рациональная и справедливая, а более «красивая» модель общества; рациональность же и справедливость как данные «постфактум», эпифеноменальные явления. В целях привлечения симпатии других групп (как правило, электората) политическая модель подвергается существенной деформации, включает в себя массу компромиссов и может оказаться далека от первоначальной. Но, возникнув и утвердившись, она образует базу для становления нового «здравого смысла», отличного и от кризисного, и от докризисного.
М.М. Бахтиным был введен термин «участное сознание». Дело в том, что в процессе становления политического пространства и политического дискурса, когда прежние регулятивы политического поведения исчезли, а новые еще не сложились, не только деструктурируется реальность и нарушается самоидентификация личности, но и разрушается самоидентификация исследователя.
Исследователь политического дискурса выступает в качестве:
1. участника политической реальности (эмпирическая личность), эмоционально переживающего ситуацию;
2. аналитика, рефлексирующего ситуацию;
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11
