Конечно, строго говоря, по Витгенштейну, философия—это не наука, а
философ не является ученым. В самом деле, ведь философ (имеется в виду
философ-аналитик) не похож он на логика, он занят анализом смысла слов и
выражений обычного, актуально используемого языка, описанием того, что
реально дано в языке. Философия, таким образом, есть описательная
дисциплина, но не в смысле описательной эмпирической науки, которая
формулирует те или иные генерализации на основе статистического подсчета
разных случаев. Он учил, что познание есть отображение (не зависящих друг
от друга) фактов. Суждения являются “философиями истинности” единичных
высказываний о фактах, т.е. выводимых из них логическим путем.
Язык интересует философа не в его чисто лингвистических качествах, а как
носитель значений. При этом одно и то же значение может быть выражено
разными языковыми средствами и даже в разных национальных языках. Значения
философом могут быть выявлены путем своеобразного «идеального
эксперимента», т. е. мысленного представления возможных ситуаций, в которых
употребляется то или иное слово, простого «всматривания» в работу языка и
фиксирования того, что «непосредственно очевидно».
«Было бы правильно сказать, — пишет Л. Витгенштейн,— что наш анализ не
может быть научным... В наших рассуждениях не должно быть ничего
гипотетического. Мы должны избавиться от всяких объяснений, и одно лишь
описание должно занять их место. И это описание получает свою способность
прояснять, т. е. свою цель в связи с отношением к философским проблемам.
Они, конечно, не являются эмпирическими; они разрешаются скорее
всматриванием в работу нашего языка, и притом таким образом, чтобы
заставить нас осознать эту работу, несмотря на побуждение к ее неверному
пониманию. Проблемы разрешаются не путем представления новой информации, но
путем нового распределения того, что мы всегда знали» 4.
Дж. Райл также обращает внимание на отличие работы философа-аналитика от
работы логика. Излагая его точку зрения, Т. И. Хилл пишет: «...работа
философа не совпадает с работой логика — хотя некоторые философы в то же
время являются и логиками, — так как в отличие от выводов логика
философские аргументы никогда не могут стать доказательствами и не
предназначены быть ими. В отличие от доказательств они не имеют посылок. В
той мере, в какой работа философа является позитивной, она схожа с усилиями
хирурга описать студентам свои действия и затем проконтролировать свои
описания путем медленных повторений своих действий» 5.
На основании данной здесь самой общей характеристики лингвистической
философии нетрудно выявить те внутренние противоречия, которые с самого
начала разъедают ее и ведут к определенным сдвигам, не только выводящим за
рамки этого вида философского анализа, но при известных условиях и за
пределы аналитической философии вообще.
В самом деле, лингвистический анализ пытался утвердить себя в качестве
некоей специальной дисциплины, хотя и не являющейся наукой в строгом смысле
слова, но способной к получению точных и бесспорных результатов,
окончательно сбросившей с себя груз «метафизическ,6их» предпосылок. Но это
диктовало необходимость отказаться от формулировки какой бы то ни было
философской программы и обусловило претензию на отсутствие в этом течении
не только каких-либо теоретических установок, принципов, но даже и
определенного метода анализа. Выбор того или иного метода означает его
предпочтение другим, что неизбежно влечет некоторые «метафизические»
следствия. Лингвистические же аналитики претендуют на построение
«беспрограммного анализа».
Именно поэтому Л. Витгенштсйну не оставалось ничего другого, как заявить,
что «не существует единственного философского метода, хотя действительно
существуют различные конкретные методы, подобно различным терапиям» 6.
Логика принятия идеи о возможности «беспрограммного анализа» заставляет
Дж. Райла идти еще дальше и утверждать, что даже методы самой этой школы в
философии нельзя считать единственно возможными. Это же обстоятельство
обусловливает и принципиальный отказ Л. Витгенштейна от какого бы то ни
было общего определения языка (и даже формулировки в общем виде понимания
значения как употребления) и предпочтение им конкретного анализа смысла тех
или иных слов внутри отдельных «языковых игр».
Вместе с тем, как бы ни хотели лингвистические аналитики избежать
«метафизических» следствий путем принятия какой бы то ни было программы,
сама необходимость утвердить свое направление в качестве философии,
отличной от всех других, по самой логике дела не могла не вести к принятию
определенных предпосылок, то ли формулируемых явно, то ли демонстрируемых в
самой технике и практике анализа (таков вообще парадокс всякой претендующей
на «беспредпосылочность» философии).
Изучение практики лингвистических аналитиков показывает, что те
предпосылки, из которых они реально исходят в своей деятельности, во-
первых, носят явно философский (на языке аналитиков «метафизический»)
характер и, во-вторых, весьма неубедительны. Основной такой предпосылкой
является прежде всего сама установка на то, что смысл слов ищется в их
обычном употреблении, а корень философских проблем («метафизических
псевдопроблем» на языке аналитиков) усматривается в нарушении правил
обыденного языка. Однако само понятие «обыденный язык» весьма неясно.
Нужно сказать, что сторонники этого направления рисуют картину
собственной практики, существенно отличную от простого «всматривания» в
факты языка и последующего их описания. Мало просто собирать различные
случаи словоупотребления. «Сущность» становится «обозримой» не посредством
«анализа» или пассивного наблюдения над тем, что «уже лежит перед глазами»,
пишет Дж. Райл, а с помощью «нового упорядочения или даже нескольких таких
упорядочений, которые я должен произвести... Поэтому-то и нет метода в
философии, так как нет метода для изобретения случаев и для упорядочения
их... Так же, как нет метода для того, чтобы «быть пораженным» скорее одним
фактом, чем другим...» 7.
Но отсюда вытекает возможность (и неизбежность) разного понимания фактов
языка, разного осмысления того, что же считать подлинным, а не мнимым
употреблением (значением) того или иного слова.
Сама лингвистическая философия, таким образом, оказывается своеобразным
видом «метафизики», выступающей в облачении техники языкового анализа, хотя
и не решающейся признать свою подлинную сущность.
Однако если согласиться с тезисом, что невозможно избежать
«метафизических» утверждений при лингвистическом анализе, и одновременно
принять тезис аналитиков об отсутствии какого бы то ни было
предпочтительного метода философствования, то тогда открывается возможность
построения самых откровенных «метафизических» концепций, не вступая в
формальное противоречие с лингвистическим анализом. Парадоксальность
последнего состоит в том, что он заводит свою борьбу с «метафизикой»
настолько далеко, что даже само декларирование принципиальной
«антиметафизичности» считается «метафизикой». Тем самым в лице
лингвистического анализа аналитическая философия доходит до той грани,
когда она, по существу, отрицает себя и выводит за собственные пределы.
Отмеченная возможность реализуется рядом философов. Так, П. Строусон в
книге «Индивиды» строит своеобразную «дескриптивную метафизику», пытаясь на
основе анализа ряда выражений обычного языка делать заключения о реальной
структуре бытия. В книге Ст. Хэмпшира «Мысль и действие» аналитический
метод философствования не является единственным и даже главным. Философская
концепция, развиваемая Ст. Хэмпширом, в ряде пунктов близка к идеям
феноменолога М. Мерло-Понти. Ст. Хэмпшир критикует аналитическую философию
за ее претензию на окончательное решение философских трудностей при помощи
анализа языка и подчеркивает, что сам обыденный язык следует понимать в
процессе бесконечного изменения и развития и в его обусловленности
социальными институтами. «Философское исследование никогда не сможет быть
завершено» 8,— считает он. Вместе с тем по формальным признакам и П.
Строусон, и Ст. Хэмпшир должны быть отнесены к представителям
лингвистической философии, поскольку последняя не отвергает никаких
философских методов, а оба названных философа не отказываются полностью и
от анализа обыденного языка.
Еще одни парадокс лингвистической философии состоит в том, что решение
задачи, которую ставят перед собой аналитики (искоренение философских
проблем), должно было бы привести к уничтожению всякой философской
деятельности, в том числе и аналитической.
Правда, такой вывод следует лишь в том случае, когда задачи
лингвистического анализа ограничены философской терапией. Если придать
деятельности аналитиков также и некоторый позитивный смысл, она может
выглядеть более перспективной. В рамках анализа значений обыденного языка
единственная возможность позитивной работы может заключаться в том, чтобы
исследовать значение не только тех слов и выражений, которые вызывают
философские затруднения, но вообще разнообразных языковых форм
безотносительно к их связи с философией. По такому пути фактически пошел
Дж. Остин. Лингвистический анализ в этом случае выходит за рамки философии
и превращается в какую-то специальную дисциплину (не становясь, впрочем, и
лингвистикой). Сам Дж. Остин всячески подчеркивал близость методов своей
деятельности к методам естественных наук и считал, что он создает какую-то
«новую науку о языке», которая займет место того, что ныне называется
философией, выйдя далеко за ее пределы. Если бы обычная грамматика и
синтаксис были более общими и одновременно более эмпирическими, считал Дж.
Остин, они включали бы в себя многое из того, чем сегодня занимается
философия,— последняя в этом случае стала бы научной 9.
Но есть и другой путь превращения исследования обыденного языка в научное
занятие. Признав, что обыденный язык является «формой жизни» и так или
иначе связан с социальными институтами, можно исследовать зависимость языка
от системы культуры в целом и его изменения в процессе социально-
культурного развития человечества. Такой путь предлагает С. Тулмин. По-
видимому, это имеет смысл, так же как и изучение усвоения языка ребенком в
