В самом деле, лингвистический анализ пытался утвердить себя в качестве
некоей специальной дисциплины, хотя и не являющейся наукой в строгом смысле
слова, но способной к получению точных и бесспорных результатов,
окончательно сбросившей с себя груз «метафизическ,6их» предпосылок, т. е.
того или иного решения философских проблем, понимаемых в качестве
подлинных. Но это диктовало необходимость отказаться от формулировки какой
бы то ни было философской программы и обусловило претензию на отсутствие в
этом течении не только каких-либо теоретических установок, принципов, но
даже и определенного метода анализа. Выбор того или иного метода означает
его предпочтение другим, что неизбежно влечет некоторые «метафизические»
следствия. Лингвистические же аналитики претендуют на построение
«беспрограммного анализа».
Именно поэтому Л. Витгенштсйну не оставалось ничего другого, как заявить,
что «не существует единственного философского метода, хотя действительно
существуют различные конкретные методы, подобно различным терапиям» 8.
Логика принятия идеи о возможности «беспрограммного анализа» заставляет
Дж. Райла идти еще дальше и утверждать, что даже методы самой этой школы в
философии нельзя считать единственно возможными: «То, что предлагаемый или
демонстрируемый метод является собственным методом, или единственным
собственным методом, или частью единственного собственного метода
философствования, не суть истина индивидуального откровения или же дело
персонального вкуса. Это — философское высказывание, притом такое, которое
утверждает определенный принцип. Поэтому школа, которая претендовала бы на
то, что только она находится на верном пути вследствие своей монополии на
истинный метод, была бы лишь... претенциозной монополией на философский
принцип» 9. Это же обстоятельство обусловливает и принципиальный отказ Л.
Витгенштейна от какого бы то ни было общего определения языка (и даже
формулировки в общем виде понимания значения как употребления) и
предпочтение им конкретного анализа смысла тех или иных слов внутри
отдельных «языковых игр».
Вместе с тем, как бы ни хотели лингвистические аналитики избежать
«метафизических» следствий путем принятия какой бы то ни было программы,
сама необходимость утвердить свое направление в качестве философии,
отличной от всех других, по самой логике дела не могла не вести к принятию
определенных предпосылок, то ли формулируемых явно, то ли демонстрируемых в
самой технике и практике анализа (таков вообще парадокс всякой претендующей
на «беспредпосылочность» философии).
В данной связи обратим внимание на существующую среди лингвистических
философов своеобразную двойственность в оценке созданной Л. Витгенштейном
техники анализа (установление того, сформулирован ли вопрос «вне» или
«внутри» той пли иной «языковой игры», подстановка на место одних выражений
других, выявление так называемых «парадигмических» случаев). С одной
стороны, принадлежность к данному направлению заставляет весьма высоко
оценивать технику лингвистического анализа как позволяющую строго и
недвусмысленно разрешать философские проблемы. Сам Л. Витгенштеин в беседе
с Дж. Муром заявил, что наиболее ценным его достижением является не
получение тех или иных философских результатов, а разработка техники,
метода разрешения философских проблем 10. С другой стороны, принципиальный
отказ от философской программы (продиктованный именно теоретическими
соображениями) заставляет и самого Л. Внтгенштейна, и его последователей
отвергать наличие и обязательность какого бы то ни было философского
метода.
Изучение практики лингвистических аналитиков показывает, что те
предпосылки, из которых они реально исходят в своей деятельности, во-
первых, носят явно философский (на языке аналитиков «метафизический»)
характер и, во-вторых, весьма неубедительны. Основной такой предпосылкой
является прежде всего сама установка на то, что смысл слов ищется в их
обычном употреблении, а корень философских проблем («метафизических
псевдопроблем» на языке аналитиков) усматривается в нарушении правил
обыденного языка. Однако само понятие «обыденный язык» весьма неясно.
Очевидно, обыденный язык не просто эмпирически имеющее место
словоупотребление хотя бы уже потому, что именно в этом процессе возникают
бессмыслицы, порождающие, согласно лингвистическим аналитикам, философские
затруднения. При таком понимании обыденного языка последний не мог бы
обеспечить критерии смысла.
Но нельзя дать обыденному языку и другое определение, а именно понимать
его как язык, который употреблялся бы в определенных обстоятельствах. Дело
в том, что если в обыденный язык включать только те выражения, которые
имеют смысл в некоторых обстоятельствах, то, очевидно, обыденный язык не
может быть сам критерием того, что имеет смысл и что не имеет. Но если
неясно, что именно следует относить к обыденному языку, то, по-видимому,
невозможно говорить о работе философа как о простом «описании»
использования выражений в этом языке, ибо сами эти «использования» отнюдь
не очевидны11.
Поскольку реальное использование языка само порождает антиномии, оно не
может быть средством их разрешения. В связи с этим лингвистические
философы вынуждены говорить о том, что подлинные логические характеристики
многих выражений «скрыты» или «затемнены» их актуальным использованием. Но
в таком случае для того, чтобы различить «критическое» и «некритическое»
словоупотребление, «подлинные» и «кажущиеся» логические характеристики,
приходится, очевидно, скрытым образом апеллировать к какому-то критерию,
который выходит за рамки простого актуального использования. Поэтому
претензия на то, что смысл того или иного выражения открывается путем
простого наблюдения, «всматривания» в работу языка, несостоятельна и не
соответствует практике самих аналитиков.
Действительно, если мы не решаем философские затруднения с помощью
обыденного языка, а, наоборот, с помощью определенных философских (скрытых
и явных) соображений определяем критерии осмысленности, то в таком случае
рушится весь замысел философии лингвистического анализа.
Нужно сказать, что сторонники этого направления рисуют картину
собственной практики, существенно отличную от простого «всматривания» в
факты языка и последующего их описания. Мало просто собирать различные
случаи словоупотребления. «Сущность» становится «обозримой» не посредством
«анализа» или пассивного наблюдения над тем, что «уже лежит перед глазами»,
пишет Дж. Райл, а с помощью «нового упорядочения или даже нескольких таких
упорядочений, которые я должен произвести... Поэтому-то и нет метода в
философии, так как нет метода для изобретения случаев и для упорядочения
их... Так же, как нет метода для того, чтобы «быть пораженным» скорее одним
фактом, чем другим...» 12.
Но отсюда вытекает возможность (и неизбежность) разного понимания фактов
языка, разного осмысления того, что же считать подлинным, а не мнимым
употреблением (значением) того или иного слова. Не случайно среди
философов, практикующих лингвистический анализ, столь велики расхождения во
мнениях. Нетрудно показать, что в своеобразной форме анализа слов
разговорного языка во многом воспроизводятся те принципиальные трудности и
основные их решения, которые уже имели место в истории философии. Так,
например, при анализе слов и выражений, относящихся к психике («сознавать»,
«мыслить», «воспринимать» и т. д.), Дж. Райл, по существу, воспроизводит
бихевиористскую позицию.
Сама лингвистическая философия, таким образом, оказывается своеобразным
видом «метафизики», выступающей в облачении техники языкового анализа, хотя
и не решающейся признать свою подлинную сущность.
Однако если согласиться с тезисом, что невозможно избежать
«метафизических» утверждений при лингвистическом анализе, и одновременно
принять тезис аналитиков об отсутствии какого бы то ни было
предпочтительного метода философствования, то тогда открывается возможность
построения самых откровенных «метафизических» концепций, не вступая в
формальное противоречие с лингвистическим анализом. Парадоксальность
последнего состоит в том, что он заводит свою борьбу с «метафизикой»
настолько далеко, что даже само декларирование принципиальной
«антиметафизичности» считается «метафизикой». Тем самым в лице
лингвистического анализа аналитическая философия доходит до той грани,
когда она, по существу, отрицает себя и выводит за собственные пределы.
Отмеченная возможность реализуется рядом философов. Так, П. Строусон в
книге «Индивиды» строит своеобразную «дескриптивную метафизику», пытаясь на
основе анализа ряда выражений обычного языка делать заключения о реальной
структуре бытия. В книге Ст. Хэмпшира «Мысль и действие» аналитический
метод философствования не является единственным и даже главным. Философская
концепция, развиваемая Ст. Хэмпширом, в ряде пунктов близка к идеям
феноменолога М. Мерло-Понти. Ст. Хэмпшир критикует аналитическую философию
за ее претензию на окончательное решение философских трудностей при помощи
анализа языка и подчеркивает, что сам обыденный язык следует понимать в
процессе бесконечного изменения и развития и в его обусловленности
социальными институтами. «Философское исследование никогда не сможет быть
завершено» 13,— считает он. Вместе с тем по формальным признакам и П.
Строусон, и Ст. Хэмпшир должны быть отнесены к представителям
лингвистической философии, поскольку последняя не отвергает никаких
философских методов, а оба названных философа не отказываются полностью и
от анализа обыденного языка.
Еще одни парадокс лингвистической философии состоит в том, что решение
задачи, которую ставят перед собой аналитики (искоренение философских
проблем), должно было бы привести к уничтожению всякой философской
деятельности, в том числе и аналитической. Этот момент подметил и остроумно
охарактеризовал Прайс: «И вот перед нами забавное зрелище: профессиональный
философ сознательно и методически вызывает головную боль, которую он
впоследствии должен излечить. Студент тратит первый год философского курса,
стараясь заполучить болезнь, и затем тратит второй год для того, чтобы
избавиться от нее. Однако если бы все шло иначе, терапевты не имели бы
