бедных или эксплуататоров и эксплуатируемых. Незримая, но вполне реальная
граница проходит через духовно-культурный комплекс, складывающийся из
образования, воспитания, мировоззрения. Условное название двух российских
наций: "народ" и "не-народ". Где-то на исходе XVIII столетия национальное
тело России пережило нечто вроде клеточного деления — и с тех пор две
несоразмерные части общества (их массы обратно пропорциональны вкладу в
общенациональную культуру) стали существовать каждая по своим законам.
Попробуем дать определение двум составляющим нашей культуры.
С "народом" вроде бы ясно: "необразованные массы" (Добролюбов), "низший
слой государства" (Белинский), "чернь, простолюдье, низшие сословия"
(Даль). Но как определить "не-народ"? Видимо — никуда не денешься —
придется использовать затасканный и мутный термин "интеллигенция".
Попробуем так: интеллигенция — разумная, образованная, умственно развитая
часть жителей. Тогда понятно, что общего у просвещенного александровского
аристократа, приват-доцента из поповичей и младшего научного сотрудника
брежневской эпохи.
"Интеллигенция" и "народ" традиционно находились в ситуации неразделенной
любви первой ко второму, что, в общем, естественно: душа может любить тело,
к которому приписана, но телу на душу наплевать. С радищевских времен, то
есть от самых своих истоков, "интеллигенция" была одержима бесом
народопоклонства (Бердяев), хотела служить "народу", жертвовать ради него
собой, возвышать его до своего уровня. "Народ" же жил своей жизнью.
Очкастые слуги с их непрошеными жертвами ему были не нужны, а те из
простолюдинов, кто попадал в тенета образования, со временем (уже во втором
поколении) сами превращались в "интеллигентов" и перемещались из одной
нации в другую. Слияния так и не произошло, невзирая на все социальные
перевороты и совместно пройденные невзгоды. Сегодняшнее деление российского
населения на две нации утратило всякие резоны и оттого обрело явственно
мистическую подсветку. Но отнюдь не исчезло. Достаточно двум нашим
соотечественникам взглянуть друг на друга и перекинуться парой фраз, чтобы
стало ясно, кто из них "народ", а кто "не-народ", и при этом первый скорее
всего проникнется ко второму спонтанной неприязнью, а второй ощутит некий
трудновыразимый дискомфорт, знакомый всякому, кто мучился, пытаясь найти
общий язык с сантехником. Этот дискомфорт, убедительнее всего
демонстрирующий инакость двух культур, является несомненным атавизмом.
Можно понять, почему совестился смотреть мужику в глаза прогрессивный
помещик: он, тогдашний "интеллигент", был сыт, чисто одет и привилегирован,
а мужик голоден, грязен и бесправен. Сословные комплексы современного
кандидата наук (сына преподавателя истории КПСС и внука рабфаковки) могут
быть объяснены лишь принадлежностью к иной культуре. В чем опять-таки
главным образом виновато внеклассное чтение русской литературы.
Если рассмотреть обе российские нации в их историческом развитии с точки
зрения суицидологии, то обнаружится, что "интеллигенция" с самого своего
зарождения проявляла гораздо больше склонности к самоубийству, чем "народ".
Это вполне соответствует суицидологическим законам: материальная
устроенность (пусть даже в виде опрятной бедности), сочетаясь с
вольномыслием, стимулирует рост самоубийств.
Однако нельзя сказать, чтобы и нашему "народу" суицидальное поведение
было изначально чуждо. Существует несколько моделей типично "народного"
самоубийства, а значит, должны быть и некие общие причины, которые следует
искать в бесформенном и отчасти шарлатанском понятии, которое зовется
"национальным характером". Не ставя себе сомнительную задачу дать
исчерпывающую формулировку русского "народного" характера, все же попробуем
найти те психокультурные характеристики, которые можно счесть
суицидогенными.
Таких опасных качеств можно обнаружить по меньшей мере два, причем каждое
из них представляет собой оборотную сторону наиболее привлекательных
национальных черт. "Решкой" душевной щедрости, размаха и немелочности,
которыми у нас так любят гордиться, является склонность к анархии и
ослабленный инстинкт самосохранения.
Оборотная сторона отзывчивости и активной сострадательности — непонимание
смысла приватности, а стало быть, неуважение к личности, как чужой, так и
своей.
В сочетании (да еще при передозировке) эти национальные черты могут
трансформироваться в мощный саморазрушительный импульс, проявляющийся в
безудержном пьянстве, которое само по себе уже является типом суицидального
поведения и действительно во все времена несло ответственность за
большинство российских самоубийств.
Прибавим к этому еще и слабое суицидосдерживающее воздействие
православия. Эта государственная религия в постпетровские времена
превратилась в деталь казенной машины, и влияние ее на жизнь "народа" было
скорее формальным. Приверженность простолюдинов чисто внешней обрядности
ввела русскую "интеллигенцию" в заблуждение, поспособствовав созданию мифа
о "народе-богоносце". Если б это не было фикцией, советской атеистической
пропаганде не удалось бы так быстро и эффективно разрушить именно в
"народе" христианскую этику и вообще привычку к набожности.
В XX веке суицидная картина в России существенным образом
трансформировалась. "Народный" суицид утратил религиозную составляющую и
приобрел чисто бытовые черты: пьянство, нужда, неустроенность. Еще одна
отличительная черта XX века — осуществление давней мечты русской
"интеллигенции" об общей судьбе с "народом". Вчерашние философы и адвокаты
трудились на каторге бок о бок со вчерашними "кулаками", а не в специально
сооруженных острогах, как некогда декабристы. От телесных наказаний
принадлежность к "культурному сословию" более не освобождала, охрана
обращением на "вы" не баловала. Всё это до какой-то степени сблизило обе
нации, но окончательного слияния так и не произошло.
В послереволюционный период развалилась одна классовая иерархия и на ее
обломках возникла другая, бурно развивалась промышленность и росли
мегаполисы, распался крестьянский уклад, составлявший основной пласт
российской жизни, ослабел семейный институт, почти полностью утратила
общественное влияние религия — то есть бурно развивались те самые социально-
культурные процессы, которые, согласно Дюркгейму, неминуемо влекут за собой
подъем уровня самоубийств. Так и произошло.
Как только закончилась гражданская война, новая Россия принялась
стремительно догонять индустриальные страны по суицидным показателям.
Самоубийства шли волнами: с введением НЭПа и первых номенклатурных
привилегий стали стреляться твердокаменные большевики, убежденные, что
революцию продали и предали; с отменой НЭПа начали вешаться "совбуры";
резко возросло количество бытовых самоубийств. К 1934 году уровень
самоубийств по сравнению с 1917 годом поднялся ровно вдвое (34 против 17),
а в Москве почти втрое. В 1926 году советские самоубийцы чаще всего
вешались (49,7%); на втором месте было огнестрельное оружие — после
Гражданской войны его в стране было много (23,9%); на третьем значилось
отравление (14,6%); самое последнее место занимало падение с высоты — по
причине всеобщей малоэтажности. Женщины предпочитали травиться, однако —
следствие эмансипации — довольно часто пользовались пистолетом.
К концу двадцатых статистика самоубийств приобрела столь тревожный вид,
что партия перевела ее в разряд секретных, а это означало, что достоверный
учет вообще прекратился — местным властям не хотелось выделяться по
"негативным" показателям, и в действие вступил стандартный советский
механизм приписок и "уписок": самоубийства регистрировались под видом
несчастных случаев или естественных смертей. Обсуждение проблемы суицида в
научной и массовой печати исключалось. Как сказано в предисловии к одной из
советских брошюр: "Социализм поднял жизнь и счастье человека на уровень
высшей ценности, объявив непримиримую борьбу со всем, что препятствует
реализации этого принципа. В таких условиях самоубийство становится вне
моральных норм общества".
Лишь в середине 80-х суицидная статистика вновь стала открытой. К тому же
периоду относится и быстрый рост числа самоубийств, вызванный общим
кризисом советского общества. К началу Перестройки СССР превратился в
суицидную "сверхдержаву", достигнув коэффициента в 29,7 (в РСФСР — 38,7),
что значительно превышало среднеевропейский и тем более среднемировой
уровень. Оптимистичные общественные ожидания горбачевской поры сократили
число самоубийств почти в полтора раза, но после того, как первоначальная
эйфория истощилась, зловещая кривая вновь поползла вверх. Лишения 90-х
годов привели к тому, что сегодня в мире больше всего самоубийц, говорящих
(вернее, еще недавно говоривших) по-русски.
Что касается русских мыслителей XX века, я рассмотрю двух:
В. Соловьёва и Н. Бердяева.
Изучая материалы к своему докладу, я задалась следующим вопросом: но все
же существует ли непреодолимая преграда на пути к суициду для тех, кто не
столь безмятежен и пусть изредка, в мрачном настроении, но примеряет
возможность добровольного ухода к себе, или не за что уже уцепиться душе?
Безусловно, есть. Но, кажется, только за одно: за Веру. Та ее
модификация, которая, видимо, единственно возможна для современного
мыслящего человека — разумная вера.
В. Соловьёв писал: "... Когда жизнь человека не согрета верой, когда он
не чувствует близости и помощи Бога и зависимости своей жизни от благой
силы, трудность становится непереносимой". Жизнь без веры теряет смысл:
"Они (самоубийцы) предполагали, что жизнь имеет такой смысл, ради которого
стоит жить, но убедившись в несостоятельности того, что они принимали за
смысл жизни, и вместе с тем не соглашаясь (подобно пессимистам теоретикам)
невольно и бессознательно подчиняться другому, неведомому им жизненному
смыслу, — они лишают себя жизни".
Обвинения в адрес самоубийства, выдвинутые Соловьевым, получили
дальнейшее развитие в этюде Н.Бердяева "О самоубийстве" (1931). "Борьба
против упадочности и склонности к самоубийству есть прежде всего борьба
против психологии безнадежности и отчаяния, борьба за духовный смысл жизни,
который не может зависеть от преходящих внешних явлений", — пишет Бердяев.
"Преодолеть волю к самоубийству значит забыть о себе, преодолеть
эгоцентризм, замкнутость в себе, подумать о других и другом, взглянуть на
Божий мир, на звездное небо, на страдания других людей и на их радости.
Победить волю к самоубийству значит перестать думать главным образом о себе
и о своем". Хороший рецепт, но, вероятно, многим он не под силу.
Заключение.
В современной статистике смертей самоубийство почти во всех странах
занимает тревожное третье место — вслед за смертью в результате болезни и
несчастного случая (под которым главным образом подразумеваются ДТП).
Ежегодно себя убивают 30000 американцев, 25000 японцев, 20000 французов,
60000 россиян, а число тех, кто пытается себя убить, в 7-8 раз выше. И это
при том, что статистика самоубийств всегда занижена, в нее попадают лишь
явные случаи. На самом же деле самоубийц гораздо больше — по оценке
некоторых социологов, чуть ли не вдвое. По официальной статистике почти
полмиллиона землян каждый год сами ставят точку в своей жизни.
А ведь XX век, при всех его потрясениях и злодеяниях, невероятно
обустроил существование человека, окружил его комфортом и удобствами,
невообразимыми сто лет назад — причем более всего материальный уровень
жизни вырос именно в тех странах, которые сегодня лидируют по уровню
самоубийств (Россия в данном случае не в счет — наш суицидальный всплеск 90-
х годов объясняется чисто дюркгеймовскими, социальными причинами и, будем
надеяться, закончится вместе с переходным периодом от одной общественной
модели к другой).
В чем же дело? Что, собственно, произошло? Почему в век толерантности и
социального обеспечения (водятся за нашим столетием и такие определения)
человечество уподобилось енотообразному зверьку какомицли, который,
оказавшись в зоопарке, впадает в депрессию и через некоторое время начинает
сам себя пожирать, хотя клетка просторная, а еды много?
Причин тому множество.
Во-первых, социальные, впервые исследованные Дюркгеймом. В результате
технической революции, индустриализации и урбанизации патриархальный мир
прошлого столетия был разрушен. Человек утратил контроль над
непосредственно окружающим его жизненным пространством, нарушился сам
масштаб взаимоотношений личности и общества. Мир стал слишком большим (не
деревня, а мегаполис, не артель, а фабрика, не пустынное поле, а людная
площадь) и оттого чужим. Любое социальное потрясение, любое массовое
изменение общественного статуса (то, что в массовых пропорциях происходит в
современной России) влечет за собой всплеск самоубийств. Самоубийцы — это
щепки, которыми густо усыпана земля, когда в социальном лесу вырубают
поляны и просеки.
Во-вторых, нравственные. В XX веке у большинства землян изменилась
этическая мотивация поведения. Прежде в ее основе были не подлежащие
обсуждению и тем более сомнению установления религии, взывавшей не к
логике, а к чувству, не к разуму, а к вере. Если церковь запрещает
самоубийство — это не обсуждается. Нельзя — значит нельзя. В нашем веке
стал очевиден кризис веры, подготовленный событиями XVIII и XIX веков. Это
не духовная катастрофа, как кажется некоторым, а естественная стадия
развития. Человечество подросло и повзрослело, оно хочет знать, почему и
зачем, оно вышло из детского возраста, когда инструкции воспринимаются без
обсуждения, на веру: надо мыть руки перед едой, маму с папой следует
слушаться, самому себя убивать нехорошо. А почему? В XX веке человечество
пережило переходный возраст со всеми приметами подросткового бунта —
атеизмом, революциями, безумными социальными фантазиями. В почете были не
послушание и доброе сердце, а ум, дерзновение и самодостаточность. Но ум и
высокая самооценка — это та система координат, в которой суициду отводится
важное и почетное место.
В-третьих, психологические. Если сравнивать самоощущение нашего
современника и человека прежних веков, то при внешней иллюзии большей
свободы выбора и поступка мы стали гораздо более зависимы от внешнего мира.
Просто его диктат из прямого превратился в косвенный, но оттого не менее
эффективный. Через аппарат массовой культуры общество все время навязывает
нам некий стандарт жизненного успеха, несоответствие которому
воспринимается как трагедия. Наверное, прежде стрессов было не меньше, чем
сейчас, но люди были психологически устойчивей, менее изнеженны — выживание
требовало куда больших усилий, а это делало жизнь более ценной, ибо
человеку свойственно дорожить только тем, что дается с трудом.
Отсюда четвертая, на мой взгляд, главная причина. Парадокс: чем
благоустроеннее становился быт человека XX столетия, тем стремительнее
ползла вверх кривая суицида, спускаясь книзу лишь во время мировых войн,
что и понятно — когда озверевший мир на тебя охотится, не хочется играть с
ним в поддавки. "На войне, в лагерях и в периоды террора люди гораздо
меньше думают о смерти, а тем более о самоубийстве, чем в мирной жизни, —
пишет Надежда Мандельштам. — Когда на земле образуются сгустки смертельного
страха и груды абсолютно неразрешимых проблем, общие вопросы бытия
отступают на задний план". Поразительный, но почему-то греющий душу факт: в
Освенциме уровень самоубийств среди охранников был в несколько раз выше,
чем среди заключенных. Жизненный инстинкт обостряется тогда, когда жизни
угрожает опасность. И наоборот.
Список литературы.
1. Э. Дюркгейм «Самоубийство. Социологический этюд», СПб, 1998 год.
2. В. С. Соловьёв «Духовные основы жизни», СПб, 1995 год.
3. Н. А. Бердяев «О самоубийстве. Психологический этюд», М, 1992 год.
4. Д. Юм «О самоубийстве», М, 1996 год.
5. Г. Чхартишвили «Писатель и самоубийство», М, 2000 год.
6. Статья «Если болит душа…», газета «Среда Петрограда», №10(25) от
13.03.02
-----------------------
[1] Сокровенное учение — "эсотерическая" часть учения пифагорейцев,
доступная лишь достигшим высшей степени посвящения.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9
