существования творчеством. Он свободен быть и не быть, знать и не знать.
Вот так религия освобождения оправдывает все виды человеческой
деятельности — политику, искусство, мораль, культуру, хотя из этого,
конечно, не следует, что искусство или политика на Востоке сами по себе
священны. Просто всякая деятельность, полнота каждой вещи коренится, как
говорили древние даосы, в Едином. Восточная традиция не присваивает
привилегированного статуса какой-либо области человеческого опыта; скорее,
она стремится возвести все действия человека к бесконечной действенности,
вечноотсутствующей подоснове всего свершающегося — этому «Великому
Единству» как не-действованию. Согласно даосским учителям, такое протобытие
всякого существования, эта прапочва всякого жизненного роста дается нам как
перспектива высшей, или «небесной», полноты опыта (В.В.Малявин).
Даосизм и буддизм – сердце китайской культуры
Даосизм и буддизм (наряду с конфуцианством) и являются в сущности теми
идеями и принципами, которые лежат в основе национальных культурных
традиций Китая. В Китае средних веков говорили, что чань – это сердце
поэзии и живописи. Таким же образом можно сказать, что даосизм и буддизм –
сердце китайской культуры. Если конфуцианство – тело культуры, то даосизм и
буддизм являются жизненным началом, приводящим в движение весь ее организм.
Даосизм и буддизм не оказывали влияние на формирование культурных традиций
Китая. Влияние может оказывать нечто внешнее, чужое, отдельное.
Буддизм, казалось бы, можно отнести к внешнему влиянию по отношению к
культуре Китая. Но его приход во II в. н.э. не принес кардинально новых
идей в Китай.
Китай взял из буддизма только то, что соответствовало его глубинному
миропониманию. Передать другому можно только то, что находит отклик в его
душе, что уже было пережито им. Поэтому «ничему научить нельзя».
Буддизм оказался катализатором взлета всех творческих сил страны. Его
появление заставило людей вновь обратиться к истокам бытия, к истинным
основам человеческого существования. Идеи даосизма были очищены и звучали с
новой силой.
Говорят, что все религии протекают из одного источника. Источник этот
– истинная реальность, скрывающаяся от ограниченного сознания за пестрым
узором внешнего мира. Воды даосизма и буддизма, проистекающие из этого
источника, оказались наименее замутненными, поэтому исследователи находят в
их учениях так много «совпадений» друг с другом, поэтому первоначально
буддизм в Китае воспринимался как одна из сект даосизма.
Подходя непосредственно к вопросу о том, какие же «общие» для даосизма
и буддизма идеи составляют основу культурных традиций Китая, мы приходим в
некоторое замешательство. Даже поверхностное знакомство с китайской
мудростью не проходит бесследно. Теперь трудно описать в нескольких словах,
что же является сущностью китайской культуры. Ибо одним из главных
постулатов и даосизма, и буддизма гласит, что истина – за пределами мыслей
и слов.
Все же в человеке есть некая естественная склонность прорваться за
границы своего ограниченного мира. Стать единым с миром, «забыть себя и
вернуться к естественности». Эта склонность не является верой, не требует
доказательств необходимости такого выхода за пределы. Она просто есть. Мы
можем это чувствовать. Мудрецы не стремятся к просветлению, у них нет
никакой особой цели, они просто живут. Мудрецы действуют, не имея
привязанности, их действия не противоречат порядку вещей, а являются частью
общего потока бытия – это и называют «недеянием». Мудрецы не ищут Пути, и
не идут им, ибо «когда ты встал на Путь, ты уже достиг Цели» – поэтому Пути
нет, поэтому не нужно и веры в его существование. Мудрецы не ограничивают
себя рамками собственного «я», т.к. оно загораживает весь Мир. Мир
представляет собой не застывшее бытие, а живой, движущийся космос, где нет
ничего костного, ничего обособленного, тождественного самого себе. «Все во
мне и я – во всем». Нет ни объекта, ни субъекта. Явления «внешнего» мира,
лишь «пузыри в кипящем треножнике», лишь волны на поверхности океана. Чтобы
заглянуть в глубь его, нужно просто смотреть. «Смотреть и не видеть,
слушать и не слышать», – дважды говориться в «Даодэцзине». «Мудрость в том
и состоит, чтобы не открывать что-то, никому не известное, а научиться
просто смотреть. Научиться видеть, что нечто дается человеку прежде всякого
объекта созерцания и что не является ни фактом, ни опытом, ни идеей, ни
объектом» (Малявин). То что не является ни фактом, ни опытом, ни идеей, ни
объектом нельзя передать словами.
«То что вверху, то и внизу». Истинная реальность просвечивает в самых
обыденных явлениях, образах окружающего мира. Увидеть ее свет легче в
малом, повседневном, неприметном, безыскусном. «Тихий» образ не заслонит
сущности огромными размерами, кричащими чертами и красками, не оглушит
звуками – не ослепит сознание. Как тихий голос заставляет вслушиваться, так
и «тихий» образ заставляет всматриваться, приникать к нему, опустошать
собственное сознание, избавляться «от всех мнений и предположений», чтобы
хаос мыслей не мешал видеть. Все в этом мире есть лишь отражение, символ
мира «горнего». Символ не исчерпаем, поэтому к каждому явлению, образу
можно возвращаться постоянно, находить все новые и новые смыслы, все новые
оттенки, отблески вечности, все глубже проникая в сущность бытия.
Духовная традиция и некоторые черты искусства Китая
«Сердце должно быть абсолютно чистым, без пыли, и пейзаж тогда
возникает из самых глубин его» (Ван Ю).
«Краснодеревщик Цин вырезал из дерева раму для колоколов. Когда рама
была закончена, все изумились: рама была так прекрасна, словно ее сработали
сами боги. Увидел раму правитель Лу и спросил: “Каков секрет твоего
искусства?”
— Какой секрет может быть у вашего слуги — мастерового человека? —
отвечал краснодеревщик Цин. — А впрочем, кое-какой все же есть. Когда ваш
слуга задумывает вырезать раму для колоколов, он не смеет попусту тратить
свои духовные силы и непременно постится, дабы упокоить сердце. После трех
дней поста я избавляюсь от мыслей о почестях и наградах, чинах и жалованье.
После пяти дней поста я избавляюсь от мыслей о хвале и хуле, мастерстве и
неумении. А после семи дней поста я достигаю такой сосредоточенности духа,
что забываю о самом себе. Тогда для меня перестает существовать царский
двор. Мое искусство захватывает меня всего, а все, что отвлекает меня,
перестает существовать для меня. Только тогда я отправляюсь в лес и
вглядываюсь в небесную природу деревьев, стараясь отыскать совершенный
материал. Вот тут я вижу воочию в дереве готовую раму и берусь за работу. А
если работа не получается, я откладываю ее. Когда же я тружусь, небесное
соединяется с небесным — не оттого ли работа моя кажется как бы
божественной?» (Чжуан-цзы).
Являясь сердцем китайской культурной традиции, даосизм и буддизм
являются сердцем китайского искусства.
В.В. Малявин пишет: «Одна из поразительнейших особенностей китайской
цивилизации состоит в том, что искусство Китая на этапе его зрелости
является, пожалуй, самым достоверным и полным выражением основ китайской
духовной традиции… Благодаря творческой интуиции и мастерству китайских
художников, классическое искусство Китая стало подлинным воплощением
бодрствующего, вечно деятельного духа, растекающегося по необъятному телу
жизни и наполняющего каждую его клеточку. В конце концов это искусство
стало даже более точным и глубоким свидетельством духовного опыта, чем
официальные религии…
Образ мира, представленный в китайском искусстве, никогда не мыслился
китайскими мастерами как отражение или слепок некоей «объективной
действительности», но имел прежде всего символическое значение: он был
призван указывать на незримые глубины опыта. От китайского живописца вообще
не требовалось рисовать с натуры; ему следовало выписывать воображаемый,
всецело внутренний мир. И если китайская картина кажется вполне
реалистической и даже содержит точное обозначение изображенной местности и
даты ее создания, то лишь потому, что правда «духовного превращения» не
существует вне конкретности события, как чистое зеркало – вне отражаемых им
образов. Но в картине настоящего мастера, по китайским представлениям,
обязательно должен быть секрет. Не потому, что живописец должен намеренно
что-то скрывать от зрителя. Просто его произведение требует не любования
внешними предметами, а усилия внутреннего прозрения. Как говорили в Китае,
подлинная картина (или, если угодно, подлинное в картине) – вне картины.
Истинный же секрет живописи заключается не в утаенности предмета
живописного изображения, а именно в неразличимости внутренней реальности
жизни и ее внешнего образа, неразличимости глубины и поверхности нашего
опыта. Если картина – это маска реальности, то маска тем утонченнее, чем
менее заметна она со стороны» (В.В. Малявин. «Молния в сердце»).
«Итак, китайская картина – это не копия какого бы то ни было предмета
материального или идеального мира, а пространство «совместного рождения»
(бин шэн) всего сущего – пространство активное, энергетически заряженное и
функциональное по своей природе. В классическом китайском пейзаже
подчеркивается несоизмеримость естественного мира и человека в его внешнем,
так сказать, «человекоподобном» образе. Такой человек ничем не выделяется
здесь из тьмы существ, населяющих мир, он кажется песчинкой, затерянной в
необозримых просторах мироздания… Пейзаж обычно увлекает нас в недостижимые
дали или небесную высь, но иногда, например, в традиции, заложенной в XIV
в. Ван Мэном, он целиком располагается ниже уровня горизонта, и тогда,
рассматривая его, мы словно погружаемся в пустоту мировой пещеры,
становимся свидетелями таинств мироздания, внушающих подлинно священный
ужас. И все же этот мир, предстающий ареной необузданной и грандиозной игры
стихий, словно бы укрывает собой человека, хранит его в себе. Он поистине
интимен ему, как мать, и поэтому освобождает человека от гордыни и
тщеславия, прививаемых ему обществом, дает ему мужество и силы жить наравне
с вечностью. Вглядевшись внимательнее в пейзаж, мы обнаружим, что человек,
как будто затерянный среди просторов мироздания, есть в действительности
средоточие мирового круговорота, подлинное «сердце мира». Он не только
храним миром, но и сам хранит его в себе. Его ничтожество перед всеобщей
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10
