Ницше — почти бескрайне разнообразными. Это и должно было быть так, если
принять во внимание, что влияние Ницше не было, по существу, целостным, —
это сейчас мы приближаемся к тому, чтобы распознавать его противоречивую и
сложноустроенную целостность, — но раскладывалось на отдельные моменты и
мотивы, включая и мотивы совершенно искаженного, почти полностью ложного
истолкования Ницше. То, что при этом книга «Так говорил Заратустра» нередко
находилась в самом центре внимания, легко объяснимо, — 'ведь эта книга
представляет собою предельный и единственный во всем творчестве Ницше
пример поэтически-философского произведения, где стороны, поэзия и
философия, встречаются в единстве, где ни одна сторона не перевешивает.
«Так говорил Заратустра» — эта книга попадала в центр внимания читателей,
привлекая своей ложной понятностью: на деле, именно вследствие единства ее
поэтически-философского мифа, это, пожалуй, наиболее сложное создание
Ницше. Срединное по своему положению в творчестве Ницше, оно содержит в
себе всю полноту его философских идей.
Одной из идей, медленно вызревавших в мысли Ницше, была идея переоценки
всех ценностей. Именно так должен был называться капитальный его труд,
обдумывавшийся им в последние годы сознательной деятельности. Этот труд
должен был представить всю сумму философии Ницше. Однако эта идея
присутствует и в книге «Так говорил Заратустра» — не столько излагается,
сколько именно присутствует как глубокая основа мысли, к которой философ
должен подходить с самых разных сторон, пытаясь осмыслять ее. Коль скоро
идея переоценки всех ценностей получает здесь философски-поэтическое
освещение, этим уже оправдано центральное положение книги во всей истории
восприятия философии Ницше. И вот почему: то характерное для Ницше
самопонимание человека, человеческой личности, о каком уже шла речь, имело
еще некоторые важнейшие стороны. Поразительным образом эти стороны
связывают Ницше со всем мировосприятием его эпохи, — однако так, что это
нисколько не умаляет его роли первотворца и первоосмыслителя нового
человеческого образа.
Каков же этот образ человека? Вместе со всей естественной наукой своего
времени — а она тут прокладывала пути новому образу человека или даже,
скорее, проявляла, выводила наружу то, к чему склонялись сами же люди
середины XIX века, помимо всякой науки, — Ницше был убежден, что человек —
существо исключительно посюстороннее, что у него чисто чувственная,
материальная основа. Может быть, кому-нибудь покажется странным, что таков
был взгляд философа-«иде-адиста», но это так. Вот он, человек: он брошен в
этот мир, и ничего, кроме этой чувственности и материальности, у него и
рядом с ним нет. Нет и ничего потустороннего, нет ни богов, ни бога, ни
судьбы — вообще нет ничего, что бы извне, как сила духовная, определяло
жизнь человека и историю людей. Можно думать, что сам экстатический образ
человека у Ницше возник как бы на внезапно освободившемся пространстве, —
человек растет ввысь, может превышать самого себя, свою сущность именно
потому, что «наверху» нет никакого сдерживающего его или направляющего его
начала: человек сам определяет свое бытие, но между тем определяет и все
бытие. Бытие это в некотором, весьма глубоком, отношении есть все равно что
ничто, все равно что опустошенность, из которой исчезло все само по себе
высокое, идеальное. Однако главный факт — это то, что человек предоставлен
сам себе. Хочет он того или нет, он управляет собой, управляет историей, он
берет и себя, и свою историю в свои руки: он единственный, кто может
обладать ею. Поэтому ницшевский «сверхчеловек» (породивший в истории мысли
такую путаницу) — это всего лишь человек, до конца осознавший свою роль в
мире и понявший, что он, и только он — хозяин своей судьбы и своего бытия.
«Сверхчеловек» Ницше — это призыв понять, что положение человека именно
таково, и отделаться от любых иллюзий: религия, построенная на ней мораль —
это для Ницше всего лишь застарелые иллюзии. Бог для культуры — самое
высокое, а для Ницше самое низкое и позорное: веровать в бога в его глазах
стыдно и недостойно. Человек — один в мире, он в мире одинок. Именно этот
мир постигается затем как мир по существу внутренний, как внутреннее
пространство экстатической личности.
Такой новый образ мира и человека и означал переоценку всех ценностей.
Тут не было ничего надуманного! В этой переоценке отразилось лишь
последовательное додумывание до конца тенденций XIX века — тех, что
сказались и в естественной науке того времени, и в бессознательных
склонностях людей, и в самом искусстве. Была во всем этом и самая
благородная сторона: человек вдруг почувствовал себя хозяином своей судьбы,
своего положения в мире, ощутил себя независимым от какой-либо философии
или мировоззрения, какие он должен был бы непременно разделять. Был в этом
и какой-то новый источник человеческого достоинства, и момент равновесия
человека и мира, оборачивавшийся особой прочностью самоощущения. Так — в
наиболее благоприятных случаях. Ницше же вносил в эту ситуацию момент
агрессивного отрицания традиции, такой действительно нигилистический
момент, когда все старое, заветное должно было непременно рушиться.
Поскольку сфера устоявшейся веры и морали сокращалась, все это не могло не
повести к тяжелым конфликтам в душе многих, кто не способен был попросту
отказаться от привычных взглядов и в то же время не мог избежать неблагого,
разрушительного воздействия Ницше. Сейчас нам яснее, что Ницше, настаивая
на переоценке всех ценностей, невольно — как бы следуя прямоте и
«честности» своего мыслительного склада — закреплял некоторую преходящую,
характерную для середины XIX века ситуацию, некоторую иллюзию этого времени
— иллюзию, основанную именно на временном равновесии человека и мира,
человека и природы, иллюзию того, что отныне человек все сможет взять в
свои руки и сумеет управлять всем. В том числе сможет взять в свои руки
свою историю! Сама же история прекрасно опровергла подобные иллюзии. Однако
при своем колоссальном влиянии Ницше не мог не нанести тяжелейший удар вере
и морали людей: думая, что он пишет для совсем немногих («для всех и ни для
кого», как значится в подзаголовке «Заратустры»), Ницше на самом деле
предлагал людям следовать удобной для них иллюзии. Возвеличиваемая им
самоопределяющаяся, направляющая себя личность должна была породить
небывалое человеческое самоуправство. Так ярко сказавшаяся в Ницше иллюзия
полного человеческого самоопределения — она сказалась и помимо Ницше —
навлекла на человечество огромные беды. В иных же случаях Ницше сознавал и
открыто допускал, что человечеством управляют именно удобные для него
иллюзии, — знание, которое, казалось бы, могло способствовать тому, чтобы с
разоблачительным недоверием относиться не только к традиционным верованиям
и взглядам, но и к своим собственным мнениям и суждениям.
Мысль Ницше на деле совмещала в себе несовместимое, а такое совмещение и
есть, собственно, парадокс. Парадоксально неожиданна — и необозрима по
своим последствиям — и книга Ницше «Так говорил Заратустра», этот затаенный
и глубокий голос исторического сознания. В самой истории, затем в истории
культуры, в истории философии и искусства мы до сих пор остаемся
свидетелями того, что из этой книги выступают, становятся достоянием
сознания и осмысливаются новые вещи — все то, что до сих пор таинственным
образом скрывалось, никем не замечалось в ней.
Самое высокое, что может пережить человек, учит Ницше – это "час
великого презрения". Презрения к самому себе, к своим слабостям и порокам,
к своей несправедливости, к "жалкому довольству собою", называемому
добродетелью. "Но где же та молния, что лизнет вас своим языком? Где то
безумие, что надо привить вам?
Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он - эта молния, он это
безумие!"
«Бог мёртв» …
Этот пункт плана — попытка указать в ту сторону, откуда когда-нибудь
сможет быть поставлен вопрос о сущности нигилизма. Пояснение это ведет свое
происхождение из такого мышления, которое начинает впервые обретать ясность
относительно позиции Ницше в истории западной метафизики. Указать же
значит, уяснило одну из стадий западной метафизики, предположительно
последнюю стадию ее, потому что иные возможности метафизики уже не могут
становиться зримы постольку, поскольку метафизика через посредство Ницше в
известном смысле отнимает у себя свои собственные сущностные возможности.
Благодаря произведенному Ницше обращению, метафизика остается лишь
извращением в свою не суть. Сверхчувственное становится несостоятельным
продуктом чувственного. А чувственное вместе с таким снижением своей
противоположности изменяет своей собственной сущности. Низложение
сверхчувственного устраняет и то, что просто чувственно, и вместе с тем
устраняет их различие. Низложение сверхчувственного заканчивается на «ни...
ни...», что касается различения чувственного и нечувственного.
Низложение заканчивается бессмысленностью. И все же оно остается
непродумываемой, непреодолимой предпосылкой ослепленных попыток ускользнуть
от бессмысленного просто посредством придания смысла.
В дальнейшем метафизика всюду понимается как истина сущего как такового в
целом, не как учение такого-то мыслителя. У любого мыслителя свое особое
философское положение внутри метафизики. Поэтому метафизику можно называть
его именем. Однако в соответствии с тем, как мыслится здесь метафизика, это
отнюдь не будет означать, что такая-то метафизика — это создание и
собственность мыслителя как личности в публичных пределах культурного
творчества. В каждую фазу метафизики зрима соответствующая часть пути,
какой судьба бытия прокладывает через сущее во внезапно разражающихся
эпохах истины. Сам Ницше поступь западного исторического совершения
истолковывает метафизически, а именно как восхождение и разворачивание
нигилизма. Продумывание метафизики Ницше становится осмыслением ситуации и
местоположения сегодняшнего человека, судьба которого, что касается истины
его, иска мало изведана. Но если только осмысление такого рода не остается
пустопорожним отчетом и повтором, оно поднимается над тем, что, собственно,
осмысляется. Подниматься над чем-либо не означает непременно превышать,
превосходить что-либо, не означает и преодолевать. Если мы осмысляем
метафизику Ницше, то это не значит, что наряду с его этикой, теорией
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11
