под ударами наших ножей,— кто оботрет с нас кровь? Какой водой очистимся?
Какие искупительные празднества, какие священные игрища ни придется
изобретать нам? Не слишком ли велико для нас величие этого подвига? Не
придется ли нам самим становиться богами, чтобы оказаться достойными его?
Никогда еще не свершалось деяние столь великое — благодаря ему, кто бы ни
родился после нас, он вступит в историю более возвышенную, нежели все,
бывшее в прошлом!»... Тут умолк безумный человек и опять взглянул на тех,
что слушали его,— они тоже молчали и с недоверием глядели на него. Наконец
он швырнул фонарь на землю, так что тот разбился и загас. «Я пришел слишком
рано,— сказал он, помолчав,— еще не мое время. Чудовищное событие — оно
пока в пути, оно бредет своей дорогой,— еще не достигло оно ушей
человеческих. Молнии и грому потребно время, свету звезд потребно время,
деяниям потребно время, чтобы люди услышали о них, чтобы люди упрели их. А
это деяние еще дальше самых дальних звезд от людей, — и все-таки они
содеяли его!»... Рассказывают еще, что в этот же день безумец врывался в
церкви. Когда же его выводили за руки, требуя ответа, он всякий раз отвечал
одними и теми же словами: «Что же такое теперь все эти церкви, если не
усыпальницы и надгробия Божий?» *
Спустя четыре года (1886) Ницше прибавил к четырем книгам «Веселой науки»
пятую, озаглавленную — «Мы, бесстрашные». Первый ее отрывок (афоризм 343)
назван: «Каково тут нашей радости». Он начинается так: «Величайшее из
событий новейшего времени,— «Бог мертв», вера в христианского Бога
сделалась неправдоподобной,— оно начинает отбрасывать теперь свою тень на
Европу».
Отсюда ясно, что слова Ницше подразумевают смерть христианского Бога.
Однако не менее достоверно, и о том следует знать с самого начала, что у
Ницше, в его мысли, слова «Бог» и «христианский Бог» служат для обозначения
сверхчувственного мира вообще. Бог — наименование сферы идей, идеалов. Эта
область сверхчувственного, начиная с Платона, а точнее, с позднегреческого
христианского истолкования платоновской философии, считается подлинным и в
собственном смысле слова действительным миром. В отличие от него
чувственный мир лишь посюсторонен и изменчив — потому он кажущийся и
недействительный. Посюсторонний мир — юдоль печали в отличие от горнего
мира вечного блаженства по ту сторону вещей. Если, подобно еще Канту,
называть мир чувственный миром физическим в более широком смысле, тогда
сверхчувственный мир будет миром метафизическим.
Слова «Бог мертв» означают: сверхчувственный мир лишился своей
действенной силы. Он не дарует уже жизни. Пришел конец метафизике — для
Ницше это вся западная философия, понятая как платонизм. Свою же
собственную философию Ницше понимает как движение против метафизики — для
него это значит против платонизма.
Однако всякое контрдвижение необходимо, как и вообще всякое «анти-»,
застревает в сущности того, против чего выступает. Движение против
метафизики, будучи всего-навсего выворачиванием ее наизнанку, остается у
Ницше безысходно запутанным в ней, так что метафизика отгораживается у него
от своей собственной сущности словно каменной стеной, а потому в состоянии
мыслить свою сущность. Поэтому для метафизики и через нее по-прежнему
скрыто, что совершается в ней и что, собственно, совершается как
метафизика.
Коль скоро Бог как сверхчувственная основа, как цель всего
действительного мертв, а сверхчувственный мир идей утратил свою
обязательность и, прежде всего, лишился силы будить и созидать, не остается
вовсе ничего, чего бы держался, на что мог бы опереться и чем мог бы
направиться человек. Потому в читанном нами отрывке и значится: «И не
блуждаем ли мы в бесконечном Ничто?» Слова «Бог мертв» заключают в себе
утверждение: Ничто ширится во все концы. «Ничто» означает здесь отсутствие
сверхчувственного, обязательного мира. Нигилизм, «неприютнейший из
гостей»,— он у дверей.
Попытка пояснить слова Ницше «Бог мертв» тождественна задаче изложить,
что понимает Ницше под нигилизмом, и тем самым показать: в каком отношении
сам он находится к нигилизму. Поскольку, однако, словом «нигилизм» нередко
пользуются, лишь бы наделать побольше шуму и сотрясти воздух, а порой и как
бранным словцом, то необходимо знать, что оно означает. Не все из тех, кто
ссылается на свою христианскую веру и метафизические убеждения, тем самым
уже пребывают вне нигилизма. И, наоборот, не каждый из тех, кого заботят
мысли о Ничто и о сущности его, нигилист.
Слово «нигилист» любят произносить в таком тоне, как если бы одного этого
наименования, даже если ничего не думать, выговаривая его, уже было
достаточно для доказательства того, что одно лишь осмысление Ничто
неминуемо ведет к падению в Ничто и знаменует собою утверждение диктатуры
Ничто.
Вообще нам придется спросить, одно ли только нигилистическое, то есть
негативное значение присуще «нигилизму», если брать его строго в том
смысле, какой мыслится в философии Ницше. При той расплывчатости и
произвольности, с какой пользуются этим словом, весьма необходимо, еще и не
приступая к точному обсуждению того, что же говорит о нигилизме сам Ницше,
найти верный взгляд на него, и только затем мы сможем уже спрашивать о том,
что такое нигилизм.
Нигилизм — это движение в историческом совершении, а не какой-нибудь
взгляд, не какое-нибудь учение, какие кто-либо разделял и каких кто-либо
придерживался. Нигилизм движет историческое совершение, как может двигать
его еще почти не распознанный фундаментальный процесс внутри судьбы народов
Запада. По этому же самому нигилизм и не только историческое явление наряду
с другими, не только духовное течение, какое встречалось бы в истории
Запада наряду с другими, наряду с христианством, гуманизмом, просвещением.
Нигилизм, если мыслить его по его сущности,— это, скорее,
основополагающее движение в историческом совершении Запада. И такова
глубина этого движения, что его разворачивание может лишь повести к мировым
катастрофам. Нигилизм — это всемирно-историческое движение тех народов
земли, которые вовлечены в сферу влияния нового времени. Поэтому он и не
явление только лишь современной эпохи, и не продукт XIX века, когда,
правда, обострилось внимание к нигилизму и вошло в употребление само слово.
Точно так же нигилизм и не порождение отдельных наций, чьи мыслители и
литераторы говорят о нигилизме. Может случиться и так, что мнящие себя не
затронутыми им наиболее основательно способствуют его разворачиванию.
Зловещ и неприютен гость, неприютнейший из всех,— еще и тем зловещ, что не
может назвать свой исток.
И воцаряется нигилизм не только лишь тогда, когда начинают отрицать
христианского Бога, бороться с христианством или, скажем, вольнодумно
проповедовать незамысловатый атеизм. Пока мы ограничиваем свой взор
исключительно таким отвращающимся от христианства неверием и его
проявлениями, наш взгляд задерживается на внешнем, жалком фасаде нигилизма.
Речи безумца ведь прямо говорят о том, что слова «БОГ мертв» не имеют
ничего общего с мнениями «не верующих» в Бога праздно стоящих зевак,
которые говорят все разом. До таких людей без веры нигилизм — судьба их же
собственной вершащейся истории — вообще еще не пробился.
До тех пор пока мы будем постигать слова «Бог мертв» лишь как формулу
неверия, мы продолжаем разуметь их в богословско-апологетическом смысле,
отмежевываясь от всего того, что было самым важным для Ницше, а именно от
такого осмысления, которое следовало бы мыслью за тем, что уже совершилось
с истиной сверхчувственного мира и ее отношением к сущности человека.
Поэтому же нигилизм, как разуму его Ницше, не покрывается и тем чисто
негативно представляемым состоянием, когда люди уже не могут веровать в
христианского Бога библейского откровения,— точно так же, как и под
христианством Ницше понимает не ту жизнь христиан, какая существовала лишь
единожды в течение совсем недолгого времени, пока не были составлены
Евангелия и не началась миссионерская деятельность Павла. Для Ницше
христианство — это феномен церкви с ее притязаниями на власть, феномен
исторический, феномен светской политики в рамках складывания западного
человечества и культуры нового времени. В этом смысле так понимаемое
христианство и христианский дух новозаветной веры — не одно и то же. И
жизнь далеко не христианская может утверждать христианство, пользуясь им
как фактором силы, и, наоборот, христианская жизнь отнюдь не непременно
нуждается в христианстве. Поэтому спор с христианством отнюдь не
обязательно должен повлечь за собой борьбу с христианским духом,— ведь и
критика богословия не означает еще критики веры, истолкованием которой
призвано служить богословие. Пока пренебрегают этими существенными
различиями, остаются на уровне низкопробной борьбы мировоззрений.
«Бог» в словах «Бог мертв», если продумывать его по его сущности,
замещает сверхчувственный мир идеалов, заключающих в себе цель жизни, что
возвышается над самой же земной жизнью, и тем самым определяющих ее сверху
и в известном смысле извне. Когда же начинает исчезать незамутненная,
определяемая церковью вера в Бога, а в особенности ограничивается и
оттесняется на задний план вероучение, богословие в его роли задающего меру
объяснения сущего в целом, то в результате этого отнюдь не разрушается еще
основополагающий строй, согласно которому земная, чувственная жизнь
управляется целеполаганием, заходящим в сферу сверхчувственного.
Авторитет Бога, авторитет церкви с ее учительной миссией исчезает, но на
его место заступает авторитет совести, авторитет рвущегося сюда же разума.
Против них восстает социальный инстинкт. Бегство от мира в сферу
сверхчувственного заменяется историческим прогрессом. Потусторонняя цель
вечного блаженства преобразуется в земное счастье для большинства.
Попечение о религиозном культе сменяется вдохновенным созиданием культуры
или распространением цивилизации. Творческое начало, что было прежде
отличительной чертой библейского Бога, отмечает теперь человеческую
деятельность. Людское творчество переходит, наконец, в бизнес и гешефт.
Итак, место сверхчувственного мира спешат занять производные церковно-
христианского и богословского истолкования мира.
Область, где совершается сущность и разверзается событие нигилизма,— это
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11
