гниением, ибо свои силы и свои стремления он сознает. Так велика его
серьезность, что к ней не может найти доступа скептическое легкомыслие, и
настоящий сознательный скептицизм есть вообще редкое явление в истории.
Обычно же с ним смешивается разных оттенков релятивизм, т. е. первобытный,
грубый научный догматизм, как нельзя более далекий от скептицизма (таков
современный научный позитивизм). Разум пытает и не может не пытать новых
взлетов, и, однако, каждый такой взлет неизбежно сопровождается и падением,
и история философии есть не только рассказ об этих взлетах, но и скорбная
повесть о неизбежных падениях и роковых неудачах. Пусть даже этих неудач
не замечают сами творцы философских систем, себя источавшие на это усилие,
остающиеся до конца жизни влюблены в свою систему, как Шопенгауер, и
воображающие, что постигли саму истину, как Гегель. Тем хуже для них,
потому что история вдвойне клеймит эту их слепоту и обличает иллюзии. Да и
как устоять перед лицом множественности систем, в то же время утверждая
абсолютную ценность своей собственной? Клеймить ли соперников как
идиотов и мошенников, что делал, например, Шопенгауер? Но это слишком
дешево и обличает разве только дурной вкус и злой характер. Или же
истолковать их как своих собственных предшественников, диалектически
закономерных, но совершенно поглощающихся в абсолютной системе, как у
Гегеля, так что вся история философии, в сущности, оказывается историей
собственной философии Гегеля, диалектически развертывающейся? Это
означает, без сомнения, снятие самого вопроса, но и над этим притязанием
смеется дальнейшая история мысли. Каждая такая система хочет быть концом
мира и завершением истории, которая, однако, все продолжается. Или нелепица
или недоношенность - таков приговор истории философии, начертываемый ею
самою над всеми усилиями разума подобно Хроносу, пожирающему своих детей.
Зрелище безутешное! От него спасает разве только ученый педантизм,
находящий вкус в коллекционировании, где собраны предметы редкости и
умственного изящества. Однако если мы вспомним, что в этой кунсткамере
собраны не раковины и побрякушки, но достижения высших напряжений
человеческого разума, то музейная точка зрения представится нам во всей
своей неуместности и даже кощунственности.
История философии есть трагедия. Это - повесть о повторяющихся падениях
Икара и о новых его взлетах. Эту трагическую сторону философии, которая
есть и удел каждого мыслителя, остро чувствовали некоторые умы, как
Гераклит и Платон. Кант подошел к самому краю бездны в своем учении об
антиномиях и остановился. Сущность трагедии состоит в том, что человек
страждет здесь не индивидуальной виной, и даже будучи прав индивидуально и
подчиняясь в своих требованиях велениям свыше, он в то же время
закономерно гибнет.
Философ не может не лететь, он должен подняться в эфир, но его крылья
неизбежно растаивают от солнечной жары, и он падает и разбивается. Однако
при этом взлете он нечто видит, и об этом видении и рассказывает в своей
философии. Настоящий мыслитель, та к же как и настоящий поэт (что в
конечном смысле одно и тоже), никогда не врет, не сочиняет, он совершенно
искренен и правдив, и, однако, удел его - падение. Ибо он восхотел системы:
другими словами, он захотел создать (логически) мир из себя, из своего
собственного принципа - "будете как боги", - но эта логическая дедукция
мира невозможна для человека. И, прежде всего, по причинам вне человеческой
воли и способностей разума лежащим: мир не разумен в таком смысле, в каком
хочет его постигать «дедуцирующая» философия, философская система как
таковая, классическое и предельное выражение имеющая в Гегеле. Точнее,
хотя в мире и царит разум, но нельзя сказать, что все действительно
разумно, как думал это Гегель. Это не значит, что оно неразумно, а тем
более противоразумно: действительное не только разумно, но и вне разумно,
и разум вовсе не есть единственный, исчерпывающий и всесильный строитель
мира, каковым его невольно исповедует всякая философская система,
построяющая мир. В известном смысле разум имеет лишь рефлексию о мире, но
он не есть его первоначало. Поэтому в постижении мира разум зависит от
показаний бытия, от некоторого мистического и метафизического опыта, от
чего, впрочем, в действительности и не отказывается философия, всегда
ищущая обретения первоначала в созерцании, узрения его, открытия. И это
открытие отнюдь не есть акт мысли оно дается не мыслительным усилием, но
цепью умозаключений, оно есть откровение самого мира в человеческом
познании, некое знание.
И немедленно возникает новый вопрос: знание сущего, как его
самооткровение, загорается в разуме, но в состоянии ли разум освоить
открывающееся и себе ассимилировать, связать его в единство, в систему? Что
он это делает и не мотает этого не делать, это ясно само собою, такова
его природа, "архитектонический его идеал", выражаясь языком Канта. Но если
разум сам пуст и бессилен творить собою и из себя, то достаточно ли он
силен, чтобы свести к единству, т. е. системе, все ему открывающееся?
Очевидно, что если мир, действительность есть не одно только разумное
бытие, хотя и открывающееся разуму, оно не может раскрыться до конца, оно
остается навсегда только раскрывающимся, по существу будучи тайной,
содержащей в себе источник нового познания и откровения, и внести свет
разума во все тайники вселенной, упразднить всякую тайну, сделать ее
прозрачной разуму, как мнил это Гегель, а в лице его и вся философия,
невозможно. Единственный отсюда вывод - своеобразный эмпиризм,
освобожденный от ограниченного и опошляющего истолкования, но взятый во всю
глубину жизненного и мистического опыта.
Эмпиризм есть настоящая гносеология жизни, откровения тайн, каковым
всегда является познание действительности и мышление о ней. В то же время
философия никогда не может оставаться голым эмпиризмом, который, впрочем, и
не возможен, потому что разум постигает связь всего со всем, приводя
множественность к единству, и наоборот. Итак разум не может сам из себя
начинаться и сам из себя порождать мысль, ибо она рождается тоже в сущем и
относительно сущего, в самооткровении последнего; и в то же время он
самоотчетен и самозаконен в своем пути и в своем деле.
Если разум есть не первое, а второе, не изначальное и не
самопораждающееся, не возникающее и рождающееся в том, что онтологически
первее разума, то и сила его соотносительна тому, в чем он рождается,
что служит для него объектом его познания.
Состояние разума, как и состояние мыслящего человека, может быть
различно, иметь разные ступени. Ведь если в философии различается здравый
смысл или обычный практический ум, далее рассудок и, наконец разум (с
особенной ясностью это различение сделано у Гегеля), то оказывается, что в
самом разуме есть степени, и есть более и менее разумный разум: рассудок
есть неразумный разум, мудрость которого является ограниченностью перед
лицом разума, а в то же время он есть все-таки сила мысли, ума, одна и та
же разумная стихия осуществляет себя и в разуме и в рассудке. Почему же не.
допустить еще и дальнейшего восхождения в заумные области, хотя бы теперь
для него еще не достижимые и, однако, принципиально возможные, и сверх
того, по свидетельству христианских подвижников, им не недоступные?
Иначе говоря, болезнь, порча, искажение всего человеческого существа,
которым явился первородный грех, поражает и разум и делает для него
невозможным, закрывая пламенным мечом херувима - антиномиями, доступ к
древу райского познания. И, во всяком случае, сама мудрость требует от
разума самопознания, однако не в Кантовском только смысле - разборки машины
на отдельные части, чтобы их перечистить и снова собрать, но в смысле
постижения реальных границ разума, которые должны быть осознаны, хотя бы
разум и упирался в антиномии.
Отсюда следует, что самое основное стремление разума, - к логическому
монизму, т.е. к логически связному и непрерывному истолкованию мира из
одного начала, оказывается неосуществимым, и абсолютная система философии
невозможной. Это, конечно, не мешает тому, что если не возможна философия,
то вполне возможно и необходимо философствование, и рефлектирующая,
осмысливающая работа разума сохраняет отнюдь не меньшее значение, нежели в
неверной и преувеличенной его самооценке.
Разум, стремясь к монизму, к логическому созданию мира из себя,
фактически совершает акт произвола, избирая из доступных для него опытных
начал то или иное и, таким образом, вступая на путь философской ереси (в
выше разъясненном смысле).
Откровение о мире есть откровение Бога о себе самом. Религиозные
догматы, "мифы" в смысле гносеологическом, являются, вместе с тем, и
проблемами для разума, которые он осваивает и осмысливает. Религиозная
основа философствования есть факт, не подлежащий даже оспариванию, все
равно сознается он ею или не сознается. И в этом смысле история философии
может быть показана и истолкована как религиозная ересеология. Философская
характеристика ереси в истории христианского богословия состоит именно в
том, что сложное, многомотивное, антиномическое для разума учение
упрощается, приспособляется к постижению разума, рационализируется и тем
самым извращается. Все основные ереси представляют собою подобный
рационализм в применении к догматам. Рационализм, как такое
злоупотребление разумом, имеет источником гордость разума, понимаемую не в
смысле личной горделивости отдельных философов - ересеологов, но в
объективном смысле - незнания им своей собственной природы, границ и
состояния. Следовательно, на языке современной философии можно сказать, что
философствующие ересеологи повинны в догматизме, в отсутствии критического
осознания границ разума.
Есть три основных самоопределения мысли, образующих для нее исход и
определяющих ее ориентацию. По этим трем рубежам разделяются все
философские системы с их основными началами:
1) - Ипостась или личность
2) - Идея или идеальный образ, логос, смысл
3) - Субстанциальное бытие как единство всех моментов или положений бытия,
как реализующееся все.
Я есмь Нечто (потенциально все) - эта формула, выражающая суждение,
содержит в себе в сокращенном виде не только схему сущего, но потому и
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10
