право судить о структуре этого наличного со всей своей ограниченностью,
не нарушая божественную субординацию. Вырванный из «готовой», «уже
свершившейся» истины откровения и Божественного разума, человек
начинает руководствоваться «нетрадиционной идеей разума – автономного
источника своих порядков» [4, 202]. Но для построения некоей новой
конструкции мира предполагает радикальную редукцию «своего мира», то
есть разворачивается в пространстве чистого воображения (с подспудно
осознаваемой задачей найти место этого разворачивания в ином по
отношению к «прывычным мирам» пространстве и с соблюдением по крайней
мере такой же действенности нового видения, какая была у старого).
«Теоретический ум обретает независимость от непосредственного опыта,
неопределенного и случайного, утрачивает характер интеллектуального
созерцания, сосредотачивается в себе и развертывается в новом облике
самостоятельного творца собственного рационального мира. Только
отстраняясь от всего чувственного как внешнего, освободившись от всех
впечатлений, созерцаний, представлений, только сосредоточившись в себе,
ум достигает возможной теоретической всеобщности… Только здесь он ближе
всего уподобляется самой Истине. Из этого подобия истины ум
развертывает подобие мира (курсив мой – Н. Н.): мир возможных идеальных
порядков, искусственных мер, которыми теперь можно идеально измерять
чувственную реальность, расщепляя ее на измеримую реальность физики и
неизмеримую реальность метафизики» [4, 222]. Научное познание
предполагает в качестве первого шага дереализацию привычного мира,
однако этим не ограничиваясь, но конструируя новый мир. Это требует
изменения самих принципов сбора и фиксации фактического, то есть
феноменов, имеющих весомо-действенный характер: «Сложная работа
изменения самого видения должна опосредовать «непосредственность»
наблюдения, прежде чем оно станет свидетельством нового знания» [2, 177-
179]. Иначе говоря, научное знание Нового времени, в качестве метода
должно было изобрести технику, благодаря которой гипотетически-
фантомные (по отношению к привычному миру) предметности соответствовали
бы механистической воспроизводимости структур фантомно-повседневного.
Здесь заявляется эмоционально напряженный характер познания с
элементами структуры трагического произведения, ибо разрушение мира
привычки и обычая приводит к саморазрушению, невозможности
самоопределения человека – действующего лица этого мира. И – обратный
ход – способ спасения, наполнения себя бытием – знающее построение
иного мира, сила реальности которого не в освященности традицией, но в
освященности творческим актом, то есть сходна с реальностью воздействия
произведения искусства. И в этом «новый мир» даже превосходнее, ибо его
восприятие требует концентрации всех интеллектуально-эмоциональных
потенций человека, то есть обеспечивает ему полноту бытия: «Знать –
значит полностью – всем своим разумом, и всем своим чувством, и всем
своим действием – быть вот в этом своем взгляде, вот в этой своей
мысли. Но также почти невозможно, обычно я знаю лишь ничтожную долю
своего бытия, - меня как бы и нет, моего знания как бы и не существует.
Трагедия бытия и трагедия знания – это одно и то же, только мучительный
и напряженный труд познания дает возможность хоть в ничтожной доле
знать о своем бытии, о бытии мира, то есть быть» [8, 223].
В этом смысле можно утверждать, что техника научного познания
заключается в придании чувственной осязаемости не существующим в
реальном мире объектом – чувственности без актуальной предметности, - в
представлении согласно его классическим определениям. Поэтому наука
Нового времени начинается с критики наглядных, естественно-эмпирических
форм чувственности, образования чувственности нового порядка: «Анализ
фундаментальных теоретических понятий галилеевской физики показывает,
что все они строятся из элементов принципиально ненаблюдаемых» [2,
180]. Наука представляет непредставленное естественной реальность
вещей, она осуществляет не естественный опыт, конденсируемый мудростью,
но эксперимент, образующий ЗНАНИЕ: «Эксперимент – это такой единичный
опыт, в котором особая вещь или отдельное явление природы ставятся в
такие условия, что они становятся способом обнаружить начала природы
вообще. В эксперименте мы изучаем не вещь, как она непосредственно
дана, а саму природу, всеобщее как внутреннюю форму этой вещи. Природа
не дана в опыте (камни, деревья, дожди, радуга, небесные тела, звезды –
это еще не природа), она улавливается за делом в эксперименте (когда
камни, деревья и прочее становятся инструментом исследования природы)»
[3, 76]. В эксперименте мы оказываемся «по ту сторону» «прывычных
миров», точнее, «та сторона» открывается нам, сохраняя «эту»,
просвечивая через нее творческой стихией природы: «Высвеченный «идеей
разума» эксперимент будет реализовывать основное онтологическое
предположение науки Нового времени – предположение о бытии в одном мире
двух миров – бесконечно возможного, замкнутого «на себя» мира «вещей в
себе» и технически реализуемого, разомкнутого в бесконечное мира
«действующих причин». Эксперимент… будет понят как осмысленное
действие, реализующее это двойное бытие, раскалывающее мир надвое и
актуализирующее «первый мир» – по отношению ко «второму» как «мир сил»
[8, 127]. В качестве одной из «силовых» стихий в эксперименте выступает
человеческая активность. Собственно в результате эксперимента
воплощаются (как в художественном шедевре) результат двух творческих
потенций – природной и человеческой. Появляется новая предметность
представляющая обе силы, трансцендентные обыденности: «Результатом
процесса критического эксперимента является не индуктивное обобщение,
не умозаключение, не просто мысленная абстракция, а именно предмет, но
предмет идеализированный» [2, 210]. Таким путем мы выходим на
развернутое определение эксперимента данное В.С. Библером, сохраняя
понимание творческой сущности научного поиска: «Во-первых, он
(эксперимент) должен был актуализировать радикальную несводимость
предмета к мысли, радикальную невоспроизводимость в теории предмета
познания, то есть дать ответ на вопрос, как возможно его освободить от
пелены ощущений и твердой кожуры предвзятых теоретических концепций.
Во-вторых, необходимо было в том же реальном акте «остранения»
наладить схематизм преобразования предмета «в себе» в предмет «для
нас», предмета как силы – в предмет как действие. Необходимо жестко
расщепить реальный предмет на «два» предмета: предмет деятельности
целостно-практической и предмет деятельности теоретизирующей;
необходимо в итоге сформировать «идеализированный предмет» в его
прорефлексированном несовпадении с предметом «реальным».
В-третьих, необходимо было уже в мысленном эксперименте «довести»
исходный идеализированный предмет до такой формы, чтобы он утерял все
определения реального существования, чтобы в нем воспроизводилась
потенция реального предмета превратиться (в условиях, заданных
экспериментом) в «предмет» идеального механическо-математического мира»
[8, 105-106].
Предметы, вещи мира приобретают условное существование в качестве
манифестаций определенных творческих созидающих их сил, из которых
открыта пониманию сила научного воображения исследователя. То есть
предметы замыкаются внутри человеческой способности их понять. (В том
смысле, о котором говорил Локк) В процессе дереализации в эксперименте
человек отказывается от полноты истины, присущей всеобщему субъекту, но
и определяет пространство реализаций и воплощений доступных ему истин,
ограниченное его творческими способностями. Человек находит место своей
субъектности. «Воспринимать нечто в составе опыта – значит создать факт
действием творческого синтеза» [18, 181]. Мир, уже «по-человечески»
обретает черты «созданности», то есть оказывается полон предвосхищенных
(теоретически) значений, каковые разворачиваются в теоретической, в
смысле «недореальной» области представления, где соединяются эффекты
реальности и мнимости: «Бытие как незнаемое затмевается естественным
светом разума, загораживается идеальным представлением («экраном»
возможных теоретических картин мира)» [4, 225]. Однако, здесь с
необходимостью встает вопрос об интерсубъективной весомости и
значимости разнообразных теоретических конструкций, тем более, что
исследователю известно о принципиальной неабсолютности его знания.
Следовательно, необходимо найти такую позицию, где творческий акт будет
несомненен в своей истинности, не придет в понятийное противоречие с
любой иной картиной мира, а значит, будет исходить только из себя
самого, не пользуясь наличным материалом мира. Это позиция – сама
отрефлектированная творческая способность человека, лучший способ ее
одновременно и обнаружить и доказать – самосознание: «Если понимать и
создавать одно и то же, пределом того и другого акта будет
самосознание. Ведь именно оно делает само себя полностью и во всех
отношениях; именно для самосознания совпадают бытие, действие и знание»
[18, 196]. В акте самосознания индивид-субъект приобретает черты не
иллюзорного, но реального существования, так же как и открывшиеся ему
предметности: «Рационализм видел в моменте осознания мышлением
индивидуума факта «я есть» рождение достоверного мышления, а в моменте
полного очищения мысли от аффектов и иллюзий – рождение бытия. Мысль,
возвращающаяся к себе из чужой среды, оказывалась бытием, бытие,
очищенное от случайных феноменом, оказывалось мыслью» [18, 203].
Научное познанием, тем самым, получает статус достоверного знания:
«Теоретическое мышление в эксперименте преобразует естественным
предмет, в котором достоверность наглядности непрерывно переходит в
достоверность мысли и наоборот, - предмет, в котором предметное стало
«прозрачным» для понятия, а понятие «существующим» как предмет» [2,
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26
