С самого начала мы наблюдаем в диалектике глаза и взгляда, что между
ними нет здесь совпадения, а наоборот, взаимопритягательность. Когда в
состоянии влюбленности я ищу ответа в книгах, то оказываюсь совершенно
неудовлетворённым и всегда ускользает от моего внимания, что — Вы никогда
не увидите меня с того места, с которого я вижу вас.
И обратно: то, что я вижу, никогда не есть то, что я хотел бы увидеть.
Взаимоотношения же, о которых я раньше упоминал, между художником и
зрителем есть игра, игра trompe-l`?il[41] , как можно выразиться. И это не
некорректно называемое метафорическое, когда имеется в виду какое-либо
соотнесение с лежащей в основе реальностью.
В классической легенде про Зевксиса и Парасия Зевксис лучшим образом
изображает виноград, что так привлекает птиц. Суть не в том, что эти
виноградины были отборных виноградных сортов, а в том, что они обманывали
глаз птиц. В конце же концов его друг Парасий одержал над Зевксисом победу,
нарисовав на стене покрывало, да настолько реалистично, что Зевксис,
повернувшись к нему, сказал, Ну, а теперь покажи-ка нам, что же ты под ним
написал. И этим было доказано, что в итоге глаз без сомнения был введен в
заблуждение (trompe-l`?il). Триумф взгляда над глазом.
В следующий раз мы вернемся к рассмотрению функций взгляда и глаза.
Вопросы и ответы
М. Сафуан: В созерцании картины, если я правильно вас понял, глаз ищет
отдыха от взгляда?
Лакан: Я разберу здесь диалектику внешнего облика и того, что за ним
стоит, сказав, что, если за внешним обликом нет ничего от него самого, то
существует взгляд. И именно в этой ситуации глаз — орган.
Сафуан: За внешним обликом утрата или взгляд?
Лакан: На уровне обзора в той степени, в какой желание здесь
оперирует, должна быть обнаруживаема та же самая функция objet a, которая
находит себе место и во всех других измерениях кроме обзорного.
Оbjet a — это то, от чего субъект, дабы конституировать себя, отделяет
себя как орган. Он служит символом утраты, скажу, фаллоса, но не как
такового, а поскольку он утрачивается. И, в конце концов, это должен быть
объект, который, во-первых, отделен и, во-вторых, имеет какое-то отношение
к утрате. Сразу поясню, что имею в виду.
На оральной стадии именно от ничто отрывается субъект и в дальнейшем
оно ничего для субъекта не значит. При невротической потере аппетита это
есть то, что ест ребёнок, а именно ничего. И это позволяет нам уловить в
скрытой форме, как объект отъятия может стать функцией нехватки на уровне
кастрации.
Анальная стадия — метафора: когда один объект предоставляет другому
фекалии вместо фаллоса. И это показывает, каким образом анальное влечение
[drive] находится во владении пожертвования, преподношения. Там, где кого-
то застают врасплох, где кто-то оказывается не в состоянии из-за
произошедшей утраты дать то, что должен был дать, всегда можно найти что-
нибудь, чем поделиться. Вот так при такой своей моральности человек
вписывается в анальную стадию. Материалисту это особо свойственно.
На стадии обозрения мы более не находимся на уровне запроса, но
желания, желания Другого. И то же самое происходит на уровне взывающего
влечения [drive], которое ближайшее к опыту бессознательного.
В целом отношения между взглядом и тем, что желаемо видеть,
подразумевают взаимопритягательность. Субъект представляется другим, а не
чем он есть. И то, что кто-либо показывает субъекту, есть не то, что он
хотел бы видеть. Именно на этом пути глаз может функционировать как objet
a, т. е. на уровне утраты ( — ?).
4 марта 1964г.
9
Что такое картина?
Бытие и его изображение · Притягательность экрана · Dompte-regard и
trompe-l`?il* ·Обратный взгляд ·Жест и прикосновение · Le donner-а-voir и
invidia**
Сегодня я должен отвечать за данное обещание, по которому приговорил
себя исследовать ту область, в которой objet a максимально незаметен. Это
происходит в тот момент, когда он исполняет функцию по символизации
центральной утечки желания, которую я всегда обозначаю однозначно — через
алгоритм ( — ?).
Не знаю, смотрите ли вы на доску, где я, как всегда, уже изобразил
несколько сопутствующих теме изображений. Оbjet a в поле видимого — это
взгляд. За ним же, заключённое в скобки:
в природе
как = ( — ?)
В итоге нам удастся понять то, что из самой природы призывает взгляд
исполнять функцию, которая символически соотнесла бы его с человеком.
Ниже я нарисовал два треугольника. Это системы, когда-то уже
представленные: первая из геометрального поля помещает на место, где
находимся мы, субъекта представления, вторая же разворачивает меня к
картине. На правой линии находится, таким образом, вершина первого
треугольника, точка геометрального субъекта, на другой же линии я,
разворачивающий себя к картине под действием взгляда. Эта точка — вершина
второго треугольника.
Взгляд Образ
Субъект
Экран
представления
Оба треугольника здесь наложены друг на друга, так как в
действительности они находятся в функционировании одного обзорного
регистра.
Начну же я, настаивая на следующем: когда взгляд вынесен за обозримое
поле, т. е. на меня смотрят, я в этом поле являюсь картиной.
Именно так и институтизируется субъект в видимом. То, что меня
определяет на самом глубоком уровне, т. е. в видимом, есть взгляд извне. И
именно через взгляд я вбираю свет и именно с помощью взгляда его
воспринимаю. Таким образом и получается, что взгляд — это инструмент, через
который свет проникает в тело и через который (позвольте употребить слово в
рассеченном виде, я это часто делаю) я фото-графируюсь.
Здесь не будет главной философская проблема представления. С точки
зрения, в которой я представлен в представлении, я заверяю самого себя, что
знаю об этом достаточно, заверяю себя как сознающего, знающего, что всё это
лишь представление, за которым стоит предмет, предмет сам по себе. За
феноменом существует ноумен, например. И я, может быть, не в состоянии
делать с ним всё, что захочу, так как мои трансцендентальные категории, как
сказал бы Кант, творят всё, что им вздумается и принуждают меня принять
вещи таковыми, как они есть. Но, рано или поздно, всё будет хорошо, всё
образуется.
По моему мнению, подвешенность предметов не является вопросом
диалектики поверхности и того, что за ней. Я в силу своей компетенции
исхожу из того факта, что существует нечто, лежащее в основе дифракции,
некое расслоение надвое, разделение сущности [being] на то, к чему сущность
сама по себе и приноравливается, даже если находится в мире природы.
Это явление наблюдаемо в той разнообразно модулируемой сети явлений,
которая, в конечном счете, подпадает под всеобщее господство мимикрии.
Здесь мимикрия играет свою очевидную роль и в сексуальном единении, и в
борьбе со смертью. В обеих ситуациях существо [being] оказывается
расколотым самым неожиданным образом на своё бытие [being] и своё
изображение, на само себя и того «бумажного тигра», что показывается
другому. При демонстрировании себя (обычно со стороны мужской особи) или
при гримасничанья, появляющегося при вторжении животного в боевую игру и
являющегося формой устрашения, существо [being] освобождается от [gives
off] самого себя и встречает со стороны другого некую маску, дубль,
обертку, вторую кожу, набрасываемую, чтобы прикрыть остов защиты. И именно
с помощью этой отделяемой от себя формы, в которую оборачивается существо в
игре между жизнью и смертью, осуществляется такое дублирование другого или
самого себя. Этот процесс осознаётся как одна из процедур обновления
существ при их репродукции.
Притягательность поэтому играет значительную роль. И не существует
ничего привлекательного в уровне клинических экспериментов кроме (при
условии воображения кем-либо, что он увлечён точкой, объединяющей в себе и
мужское, и женское) являющегося нам под именем травести. Нет сомнения в
том, что при посредстве масок мужское и женское встречаются наиболее
пронзающим и плодотворным образом.
Лишь субъект — человеческий субъект, субъект желания, которое есть
сущность человека, не поглощён полностью такой воображаемой уловкой (в
отличие от животного). Он размещает в этой уловке себя. Как же? Поскольку
он лишен функции экрана и с экраном лишь играет. В конце концов, человек
знает, как обращаться с маской, знает и то, что за ней скрывается взгляд. И
экран здесь играет роль посредника.
В прошлый раз я упомянул о предоставленном Морисом Мерло-Понти в La
Phйnomйnologie de la perception примере, базирующемся на экспериментах
Гелба [Gelb] и Голдштайна [Goldstein]. В нём показывается, что в простом
перцептивном поле любой может наблюдать за тем, как экран пере-
устанавливает предметы в их статусе реальных. Если сам по себе световой
эффект поглощает нас и если, например, пучок света, исходящий от нашего
взгляда настолько захватывает нас, что видится молочным конусом и не дает
заметить, как он разливается, то, лишь просто введя в пространство
маленький экран, прерывающий это разливающееся таким образом, что оно
становится невидимым, мы сможем заставить это молочный свет отступить к
своему источнику, в тень, и позволить объекту затаиться до опять
возникновения.
На перцептивном уровне это есть феномен отношения, которое должно
представить в более сущностной функции, а именно как отношение к желанию. В
этом феномене реальность явлена только как находящаяся скраю.
Экран
Реальность, находящаяся скраю
Конечно, эта особенность вряд ли может быть замечена при схематичном
воспроизведении. Однако, обнаружение на картине всего того, что строго
говоря, относится к композиции, линиям, делящим поверхности, которые создал
художник, исчезающим штриховкам, силовым, каркасным (bвtis) линиям, с
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15
