помощью которых образ являет свой статус, есть завораживающая игра. Я же
изумился, когда эти линии в одной замечательной книге были названы остовом
(charpentes). Ведь этим термином выражается их принципиальное действие. По
некоей иронии на обратной стороне этой книги есть при всем при этом
репродукции с картин Руо, более красноречиво, чем что бы то ни было,
демонстрирующие пересекаемость линией круга, которая позволяет уловить
суть.
И в самом деле, существует нечто, чьё отсутствие всегда ощущается в
картине и что не подпадает под восприятие. Это нечто есть центральное
место, где отстранённая сила взгляда с максимальной силой в видении и
проявляется. И это центральное место в каждой картине не может быть ничем
иным кроме как отсутствующим и восстанавливаться некой дырой, т.е.
отражением зрачка, за которым взгляд и начинается. В результате, поскольку
картина вторгается в отношения желания, место центрального экрана
оказывается всегда строго определенным и всегда таким, откуда я, как
субъект геометральной плоскости, находящийся перед картиной, исключаюсь.
Вот почему картина не вторгается в игру поля представления. Оно
бесконечно и его эффекты всепроникающи.
2
В обзорном поле все артикулируется двумя понятиями, взаимодействующими
путём антиномии — со стороны предметов присутствует взгляд, посредством
которого, так сказать, предметы на меня смотрят, и ещё мой взгляд, что
видит их. Точно также понимаются и слова из Евангелия: У них есть глаза, но
не могут видеть они. Что же они не могут видеть? Определённо — то, что
предметы смотрят на них.
Вот почему я и ввожу живопись в наше исследование, воспользовавшись
тем узким проходом, открытым Роджером Кэлуа — вы заметили, что в прошлый
раз я оговорился, назвав его Рене, черт знает почему. Суть им предложенного
в том, что мимикрия без сомнения оказывается равной той функции, которая в
человеке отвечает за живопись.
Я не собираюсь здесь начать психоанализировать живописца, что всегда
есть очень щекотливое дело и производит шокирующий эффект на часть публики.
А также не буду привлекать и арт-критику, поскольку кто-то из близких, чьи
взгляды много для меня значат, сказал мне, что был очень встревожен, когда
уловил в моих словах подобие арт-критики. Конечно, это опасно, и в будущем
я постараюсь подобного избегать.
Если попытаться рассмотреть все модуляции, которые налагает на
живопись разнообразие субъектифицирующей структуры, что когда-либо имела
место в истории, становится ясным отсутствие общей формулы, которая смогла
бы объять все цели этой модуляции, все хитрости и все бесконечно
варьирующиеся уловки. И действительно, в прошлый раз вы с очевидностью
наблюдали, как после заявления, что в живописи существует dompte-regard,
дрессура взгляда, такая, при которой смотрящий всегда ведется живописью к
подчинению своего взгляда, я тут же ввёл поправку. Она касалась того, что и
здесь, тем не менее, наблюдается тот прямой призыв к взгляду, который
утверждается экспрессионизмом. А тем, кого это всё же не убедило, я сейчас
поясню, что я имею в виду. Я думаю о работах таких живописцев как Мунк,
Джеймс Энсор, Кубин, или даже о живописи, которая при достаточной
искусности говорящего о ней расположится географически как осаждающая ту,
что засела в наше время в Париже. Когда же снимаются форпосты этой осады? И
это, если должно верить художнику Андре Массону, с которым я давеча
беседовал, самый безотлагательный вопрос. Что ж! Уяснить подобное — не
значит ввергнуться в подлаживающуюся игру критики, осуществляющуюся в
истории. Эта критика пытается ухватить, что такое функция живописи в
определённый момент, определённого автора и в определённое время. Что
касается меня, то именно с этим радикальным принципом функционирования
изящного искусства я и пытаюсь себя сопоставить.
Вначале я хотел бы особо отметить, что именно через живопись Мерло-
Понти, в частности, преодолевает отношения между глазом и разумом, всегда
создаваемые мыслью. И впечатляющим образом он демонстрирует, начиная с, как
он говорит, самого Сезанна, его чуть-чуть голубого, его чуть-чуть
коричневого, его чуть-чуть белого и его прикосновений, падающих, как капли
дождя, с кисти художника. Он демонстрирует то, что является функцией
художника, которая не заключается в организации поля представления, в
котором философ фиксирует нас в статусе субъектов.
И что же? Где же это нас настигает? Уже есть форма и есть включение в
поле, в котором психоаналитик прогрессировал со времен Фрейда, выказывая,
согласно Фрейду, дерзкую отвагу, что для последователей Фрейда вскоре
делать оказывается неопрометчивым.
Фрейд всегда отмечал с безграничным почтением, что он не намерен
подвергать сомнению то, что именно художественное творение являет само в
себе истинную ценность. Когда он имеет дело с художниками и поэтами, то
есть момент, в котором его восприятие их тормозится. Он не может сказать,
он и не знает, в чем для каждого, кто смотрит или слушает, заключается
ценность художественного творения. Тем не менее, когда он изучает Леонардо
он, позвольте грубо выразиться, пытается обнаружить функцию первоначальной
фантазии художника в его творении. Он пытается обнаружить его
взаимоотношения с теми двумя матерями, которых Фрейд видит выставленными в
живописном варианте Лувре или на картоне в Лондоне, с тем сдвоенным телом,
расходящимся на уровне талии, что как будто выцветает из переплетения ног-
корней. В таком направлении мы должны смотреть?
Или может быть мы должны высматривать исток художественного творения в
том явлении, заключающем в себе, как кажется, — вспомните, как я перевёл
Vorstellungsreprдsentanz — что-то, что стоит за представлением?
Конечно, нет — исключая лишь редкие работы и живопись, порой
возникающую, живопись мечты [dream painting], такую редкую, что она с
трудом может быть отнесена к сути живописи. И в самом деле, возможно, это и
есть тот предел, у которого мы должны определять так называемое
психопатологическое искусство.
Творение художника создается совершенно другим образом. Ровно в тот же
момент, в который мы восстанавливаем точку видения структуры при либидозных
отношениях, возможно, и настает час, когда мы можем вопросить о
преимуществах — потому что наши новые алгоритмы позволяют нам лучшим
образом на это ответить — являемых художественным творением. Для меня
именно в такой форме и задается вопрос о творении, в русле предложенного
Фрейдом, то есть в виде сублимации, и вопрос о ценности, которую имеет
творение в поле социальности.
На том пути, который одновременно и смутный, и строго определённый, и
который затрагивает лишь достижение успешности в работе, Фрейд декларирует,
что если творение желания, которое чисто со стороны художника, приобретает
коммерческую ценность — вознаграждение, которое может всё-таки во вторую
очередь быть определено — так всё это из-за того, что результат этого
творения для общества значит что-то прибыльное, для той части общества,
которая попадает под его влияние. Подробнее: иногда говорят, что это
произведение успокаивает людей, повергает их в состояние комфортности,
путем демонстрации им, что, по крайней мере, некоторые люди могут жить, не
подчиняясь своему эксплуатирующему желанию. Но поскольку произведение
приносит им такое удовлетворение, должен существовать и несколько иной
эффект, а именно, что их желание созерцать обнаруживает некое
удовлетворение в этом созерцании. Ум таким образом облагораживается, и, как
кто-то сказал, а я должен повторить, таким образом поощряется
самоотречение. Не очевидно ли, что существует здесь нечто указующее на
функцию, названную мною dompte-regard?
Как я уже отметил в прошлый раз, dompte-regard представимо также и в
форме trompe-l`?il. Разбирая этот смысл, я собираюсь двигаться в
противоположном от традиции направлении, которая рассматривает такую
функцию как чересчур от живописи отдалённую. Однако я не поколебался
закончить мой последний разговор замечанием, противоположным к замечанию
Зевксиса и Парасия, о неопределённости двух уровней, то есть, обычного
действия привлекательности и trompe-l`?il.
Если птицы бросались на полотно, куда Зевксис нанес свои цветовые
мазки, создавая впечатление съедобного винограда, то, позвольте заметить,
успех такого действия нисколько не зависит от того, насколько удивительно
были изображены виноградины, такие же как из корзины, что держит в руках
Бахус Караваджо в галерее Уффици. Если бы виноград был изображен подобным
образом, то не очень-то вероятно, что птицы были бы обмануты, ведь зачем
птицам виноград, написанный с таким потрясающим правдоподобием? Здесь что-
то должно быть явлено в несколько другом состоянии, чем-то более близким к
знаку, в котором виноград должен представляться птицам. Противоположный же
пример, пример Parrhasios проясняет нам, что если кто-либо хочет обмануть
человека, то представляет ему живопись на стене под покрывалом, так
сказать, нечто, заставляющее спрашивать, что же под ним находится.
И эта короткая история становится очень полезной, демонстрируя нам,
почему Платон настолько настроен против иллюзии живописи. Суть не в том,
что живопись предоставляет иллюзорный эквивалент объекту, даже если Платон,
как кажется, и говорит об этом. Суть в том, что trompe-l`?il живописи
претендует на то, чтобы быть чем-то отличным от живописи.
Что же такого привлекательного и удовлетворяющего нас в trompe-l`?il?
Когда же наше внимание этим захватывается, и мы получаем наслаждение? В
момент, когда, просто смещая взгляд, мы в состоянии осознать, что
представление не перемещается вместе с взглядом, и что это единственно
trompe-l`?il. Так как этот эффект возникает в момент, когда кажется, что
было совсем иное, или скорее сейчас кажется, что будет что-то ещё. Картина
не соревнуется с внешним обликом, она соревнуется с тем, на что Платон
указал как находящееся за внешним обликом, то есть существо Идеи. Это из-за
того, что картина есть внешний облик, которым сообщается, что именно так
представим внешний облик, который Платон атакует в живописи, как если бы в
этой деятельности он соперничал сам с собой.
Это другое есть petit a, за который ведется битва под знаменем trompe-
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15
