как чистое безумие, недостойное разумного человека. (Гуревич П. С.)
Френсис Бэкон из книги «Опыты, или Наставления нравственные и
политические»
Сцена более благосклонна к любви, чем человеческая жизнь. Ибо на сцене
любовь, как правило, является предметом комедий и лишь иногда — трагедий;
но в жизни она приносит много несчастий, принимая иногда вид сирены, иногда
— фурии. Можно заметить, что среди всех великих и достойных людей (древних
или современных, о которых сохранилась память) нет ни одного, который был
бы увлечен любовью до безумия; это говорит о том, что великие умы и великие
дела, действительно, не допускают развития этой страсти, свойственной
слабым. Тем не менее необходимо сделать исключение в отношении Марка
Антония, соправителя Рима, и Аппия Клавдия, децемвира и законодателя, из
которых первый был действительно человеком сластолюбивым и неумеренным, а
второй — строгим и мудрым. А поэтому нам представляется, что любовь (хотя и
редко) может найти путь не только в сердце, для нее открытое, но и в
сердце, надежно от нее защищенное, если не быть бдительным. Плохо говорит
Эпикур: «Satis rnagnum alter alteri theatrum sumus», как будто человек,
созданный для созерцания небес и всех благородных предметов, не должен
делать ничего, как стоять на коленях перед маленьким идолом и быть рабом,
не скажу — низменных желаний (подобно животным), но зрения, которое было
дано ему для более возвышенных целей.
Интересно отметить эксцессы, свойственные этой страсти, и то, как она
идет наперекор природе и истинной ценности вещей; достаточно вспомнить
постоянное употребление гипербол в речи, которые приличествуют только когда
говорят о любви, и больше нигде. И дело не только в гиперболе; ибо хотя и
хорошо было сказано, что архильстецом, в присутствии которого все мелкие
льстецы кажутся разумными людьми, является наше самолюбие, однако,
безусловно, влюбленный превосходит и его. Ведь нет такого гордого человека,
который так до абсурда высоко думал бы о себе, как думают влюбленные о тех,
кого они любят; и поэтому правильно сказано, что «невозможно любить и быть
мудрым». И нельзя сказать, что эту слабость видят только другие люди, а
тот, кого любят, ее не видит; нет, ее видит, прежде всего, любимый человек,
за исключением тех случаев, когда любовь взаимна. Ибо истинное правило в
этом отношении состоит в том, что любовь всегда вознаграждается либо
взаимностью, либо скрытым и тайным презрением. Тем более мужчины должны
остерегаться этой страсти, из-за которой теряются не только другие блага,
но и она сама. Что касается до других потерь, то высказывание поэта
действительно хорошо их определяет: тот, кто предпочитает Елену, теряет
дары Юноны и Паллады. Ведь тот, кто слишком высоко ценит любовную
привязанность, теряет и богатство, и мудрость. Эта страсть достигает своей
высшей точки в такие времена, когда человек более всего слаб, во времена
великого процветания и великого бедствия, хотя в последнем случае она
наблюдалась меньше; оба эти состояния возбуждают любовь, делают ее более
бурной и тем самым показывают, что она есть дитя безрассудства. Лучше
поступает тот, кто, раз уж невозможно не допустить любви, удерживает ее в
подобающем ей месте и полностью отделяет от своих серьезных дел и действий
в жизни; ибо если она однажды вмешается в дела, то взбаламучивает судьбы
людей так сильно, что люди никак не могут оставаться верными своим
собственным целям. Не знаю, почему военные так предаются любви; я думаю,
это объясняется тем же, почему они предаются вину, ибо опасности обычно
требуют того, чтобы их оплачивали удовольствиями. В природе человека есть
тайная склонность и стремление любить других; если они не расходуются на
кого-либо одного или немногих, то, естественно, распространяются на многих
людей и побуждают их стать гуманными и милосердными, что иногда и
наблюдается у монахов. Супружеская любовь создает человеческий род,
дружеская любовь совершенствует его, а распутная любовь его развращает и
унижает.
Из книги «О достоинстве и приумножении наук»
Любовь
За
Разве ты не видишь, что каждый ищет себя? И только тот, кто любит,
находит.
Нельзя представить себе лучшего состояния души, чем то, когда она
находится во власти какой-нибудь великой страсти.
Пусть всякий разумный человек ищет себе предмет любви, ибо, если
человек не стремится к чему-то всеми силами, все представляется ему простым
и скучным.
Почему никто не может удовольствоваться одиночеством?
Против
Сцена многим обязана любви, жизнь — ничем.
Ничто не вызывает более противоречивых оценок, чем любовь; либо это
столь глупая вещь, что она не способна познать самое себя, либо столь
отвратительная, что она должна скрывать себя под гримом.
Не терплю людей, одержимых одной мыслью.
Любовь всегда означает слишком узкий взгляд на вещи.
Вопрос 10: Что такое садизм?
Эпоха Просвещения кичливо тешилась разумом. По его меркам она пыталась
выстроить все человеческие отношения. Однако мир человеческих страстей
оказался принципиально нерегулируемым, неисчислимым. Не случайно именно в
XVIII веке родилось слово «садизм». Оно было связано с именем французского
маркиза де Сада, который полжизни провел в тюрьме, куда он попал за
сексуальные бесчинства и неистовства. Слово «садизм» вошло в обиход и стало
синонимом половых извращений, сопряженных с жестокостью и острым
наслаждением чужими страданиями.
Уже античные греки знали, что нельзя подчинить человеческую
чувственность, прихотливую и разнообразную, безупречным и окончательным
меркам. Что, например, считать сексуальным извращением? Только то, что не
нравится одному из партнеров? Выходит, греки исповедовали программу
вседозволенности. Гомосексуализм... Лесбиянство... В чем же тогда
неодолимая новизна чувственных фантазий маркиза?
Его называют знатоком сладчайших наслаждений, провозвестником
раскрепощенной плоти, мастером сексуальных видений, сокрушителем
господствующих целомудренных нравов. Откуда возникает такое поразительное
олицетворение? Может быть, простое человеческое любопытство рождает столь
соблазнительный образ? Многих интересует: как, вообще говоря, возможно
причудливое сплетение боли и счастья...
Чтобы приблизиться к «феномену де Сада», важно удостовериться, что
любовные извращения не исчерпывают эротические архетипы. Каждый из нас
может отыскать в себе отзвук тех или иных страстей, будь то любовь Суламифи
и царя Соломона, Дафниса и Хлои, Тристана и Изольды, Ромео и Джульетты,
маркиза де Сада и его подруг, почтенных бюргеров или современных панков.
Любовные чувства архетипны, но эпоха, несомненно, оказывает воздействие
на эротику. Эрос многолик. Он предстает то в виде платонического чувства,
то в виде разнузданных влечений. Отметим, что феномен де Сада оказался
возможным именно потому, что он выявился в обстановке кризиса
просветительской модели культуры. Любое общество, демократическое или
тоталитарное, навязывает людям те или иные эротические стандарты. Оно
пытается вмешаться в ту сферу жизни, которая называется личной, интимной.
Писатель и философ де Сад одним из первых в европейской культуре осознал
эту закономерность. В этом одна из причин его популярности и значения как
мыслителя.
Судьба де Сада и его творчество заставляют задумываться о том, можно ли
существовать в обществе, не жертвуя своей индивидуальностью. Ведь социум
стремится к тотальному досмотру за личностью. Он старается вмешаться в
интимный мир человека, навязать ему конкретные образцы поведения. В этом
контексте чувственные отклонения от усредненной, общезначимой нормы, скажем
садистские поползновения, выглядят, как желание индивидуальности спасти
себя от диктата извне.
Известная французская писательница Симона де Бовуар в статье,
посвященной де Саду, отмечает: «Почему имя маркиза де Сада заслуживает
нашего интереса? Даже его поклонники с готовностью признают, что
произведения его по большей части нечитабельны. Что касается его философии,
то она не банальна только в силу непоследовательности автора. А что до его
грехов, то они не так уж оригинальны: в учебниках психиатрии описано
множество не менее интересных случаев. Дело в том, что де Сад заслуживает
внимания не как писатель и не как сексуальный извращенец, а по причине
обоснованной им самим взаимосвязи этих двух сторон своей личности. Его
отклонения от нормы приобретают ценность, когда он разрабатывает сложную
систему их оправдания. Де Сад старался представить свою
психофизиологическую природу как результат этического выбора» .
Мы знаем теперь благодаря де Саду, что любовь и ненависть глубоко
сплетены, неразъемны в человеческой психике. Оказывается, можно получать
огромное наслаждение не только от соучастности сексуального партнера, но и
от жестокого обладания им. Причиняя страдания женщине, можно, как
выясняется, испытывать прилив неизъяснимого блаженства. Но это еще не все.
Жертва не просто несчастная простушка, ждущая сочувствия. Она способна тоже
получать удовольствие от тех терзаний, которые выпали на ее долю.
«Нас радует любое изображение самого сильного из чувств, дарованных нам
природой, и одновременно возмущает, что нередко это так дурно передано или
так нелепо оклеветано», — эта фраза принадлежит французскому поэту Шарлю
Бодлеру. По словам писателя, философ может наслаждаться образами целого
музея любви, где представлено все — от одухотворенной нежности святой
Терезы до наводящего скуку разврата пресыщенных веков.
Но если эрос — это страсть, воспламеняющая природные сексуальные
инстинкты человека, то агапэ — высший, преобразующий человека вид любви.
Амор, едва он вошел в обиход, выражает уникальность чувства, его сугубо
личностное содержание. Если Фрэнсис Бэкон полагал, что любовь не что иное,
как безумие, то фрейдисты определили эрос как двойное безрассудство, ибо в
нем участвуют двое. (Гуревич П. С.)
Карен Хорни из книги «Наши внутренние конфликты»
Простое нанесение обиды другим людям само по себе не является
показателем наличия садистской наклонности. Человек может участвовать в
борьбе личного или общего характера, в ходе которой он вынужден причинять
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22
