аполлонической иллюзии: это иллюзия, которой так часто пользуется природа
для достижения своих целей. Действительная цель прячется за образом химеры,
мы простираем руки к этой последней, а природа своим обманом достигает
первой».
2.2.Феномен греческой трагедии.
Заявив своим постулатом отграниченные и, в то же время,
взаимозависимые стремления греческого духа, Ницше ставит вопрос о
происхождении трагедии и решает его на основании предшествующего анализа.
Причем, утверждает Ницше, «проблема этого происхождения ни разу не была
даже серьезна поставлена, не говоря вовсе о ее разрешении». Поскольку Ницше
принимает предание, гласящее, что трагедия возникла из трагического хора,
постольку он должен обращаться в своем разбирательстве к феномену хора.
Ницше утверждает, опираясь на Шиллера, хор как некую «идеальную»
почву, которая позволяла трагедии быть избавленной от копирования
действительности. В греческой трагедии развертывается дионисическая
мистерия, обретающая художественный смысл. Осознавший ужас бытия человек
склонен к отрицанию воли к жизни, и тут появляется искусство, способное
«обратить эти вызывающие отвращение мысли об ужасе и нелепости
существования в представления, с которыми еще можно жить: таковы
представления о возвышенном как художественном преодолении ужасного и о
комическом как художественном освобождении от отвращения, вызываемого
нелепым». Именно из первоначального феномена хора и возникает трагедия как
соединение музыки и пластического представления на сцене, которое есть
объективация дионисического состояния. Она, будучи, с одной стороны,
выражением эпической природы как сновидение, с другой стороны, есть
размывание человеческой индивидуальности, ее растворение в бытии. «Сцена
совместно с происходящим на ней действом в сущности и первоначально была
задумана как видение и ... единственной «реальностью» является именно
хор... то есть первоначально трагедия есть только «хор», а не «драма».
Позднее делается опыт явить бога в его реальности и представить образ
видения ... тем самым возникает «драма» в более узком смысле». Таким
представляется Ницше феномен аттической трагедии, которая в своем развитии
довольно скоро пришла к отрицанию самой себя, ибо «слово, что любимцы богов
умирают рано, имеет силу для всех вещей; но также несомненно и то, что
после этого они вместе с богами живут вечно».
«Греческая трагедия испытала другой конец, чем более древние родственные ей
виды искусства: она покончила самоубийством вследствие неразрешимого
конфликта, - следовательно трагически». Олицетворением же ее самоубийства
предстает перед нами Еврипид как «агония трагедии». Эсхил, подаривший
грекам «Прометея», и Софокл с его «Эдипом в Колоне» присутствуют в
ницшевском осмыслении как выразители подлинного существа трагедии. Хотя уже
у Софокла, в отличие от Эсхила, у которого пластические образы были
телесным воплощением музыки хора, сказывается «неуверенность по отношению к
хору - важный признак того, что уже у него дионисическая почва трагедии
начинает давать трещины... Он настолько ограничивает его область, что хор
теперь является почти координированным с актерами», чем «его сущность
окончательно разрушена... Этот сдвиг в положении хора ... есть первый шаг к
уничтожению хора, фазы которого у Еврипида, Агафона и в новейшей комедии
следовали друг за другом с ужасающей быстротой».
Разложение трагедии имеет своей причиной потерю органически присущего
ей места в дионисическом начале греческого духа. Так как погибает сама
дионисическая истина, то вместе с ней исчезает и миф как символика ее
познаний, и трагедия, в которой она выражается в символике мифа. Именно в
трагедии старый миф, охваченный гением дионисической музыки, «раскрывает
свое глубочайшее содержание, находит свою выразительнейшую форму». Еврипид
положил конец феномену аттической трагедии и неразделимому с ней мифу,
выведя на сцену человека, живущего повседневной жизнью, выведя на сцену
зрителя, который мог теперь увидеть себя на ней и радоваться тому, что он
умеет так красиво говорить. «Еврипид стал в известном смысле учителем хора,
но только на этот раз приходилось обучать хор зрителей».
Что могло послужить причиной гибели Великого Пана, гибелью поэзии,
музыки и трагедии? Как смог Еврипид перестроить основания трагедии на
недионисической почве? Ницше связывает эту проблему не столько с Еврипидом,
в конце жизни отрекающегося от своего детища, сколько с демоническим
началом, говорящим через него, воплощенным в Сократе, в котором мы узнаем
«противника Диониса, нового Орфея, восстающего против Диониса...
обращающего в бегство самого могущественного бога». Сократ оказывается у
Ницше представителем нового начала, нового типа теоретического человека.
Этот «теоретический» человек, опутывающий мир сетью силлогизмов в
противоборстве с внушающим ужас Дионисом, и есть гибель как дионисического,
так и аполлонического начал в силу их неразрывного единства. В трагедии
теперь, у говорящего сквозь Еврипида Сократа «средствами возбуждения служат
холодные парадоксальные мысли - вместо аполлонических созерцаний - и
пламенные аффекты - вместо дионисических восторгов... мысли и аффекты, в
высшей степени реалистично подделанные, а не погруженные в эфир искусства».
Именно с Сократом связывает Ницше и появление нового типа культуры -
александрийского, преобладающего до сих пор - только с преодолением
которого может быть возвращена утраченная мощь дионисической музыки и,
вместе с ней, феномен трагедии. В завершающей «Рождение трагедии» части
Ницше, разделяя три типа культур (сократическую как александрийскую,
художественную как эллинскую и трагическую как буддийскую), говорит о
возможном возрождении гармонии и красоты через отказ от культуры
александрийского типа путем осознания ее пределов и ее губительного
влияния, путем обращения к эстетическому созерцанию действительности.
Основанием для подобного рода вывода представляется ведущая интенция Ницше
считать искусство высшей задачей жизни и единственным оправданием человека,
ибо «только как эстетический феномен бытие и мир оправданы в вечности».
Руссо.
Обществом правит Суверен, это политический организм, коллективное
существо, образуется он из частных лиц, поэтому может именоваться «условной
личностью». Суверен появляется в силу гипотетического первого соглашения,
акта разумной воли, благодаря которому народ впервые становится народом в
полном смысле этого слова. С этого момента у народа появляется
неотчуждаемый суверенитет, изъявлённое им согласие безусловно повиноваться
правителю. Отказавшись от этого суверенитета, он перстаёт быть народом,
политическим организмом. Суверен поэтому есть только при особом роде
согласия множества действующих индивидов. Нельзя нигде увидеть,
непосредственно обнаружить эту общую волю, ведь то, что существует как
чистая абстракция, также можно обнаружить лишь абстрактным образом или
постигнуть посредством речи.
В определённом случае народное решение может привести к
самоуничтожению народа. Это ошибочное решение общей воли. Она неизменно
направляется прямо к одной цели и стремится всегда к пользе общества, но из
этого не следует, что решения народа имеют всегда столь же верное
направление. Люди всегда стремятся к своему благу, но не всегда видят, в
чём оно. Им требуется соспоставить свои представления о благе и
суверенитете с правильной идеей блага и суверенитета. Общая воля, чтобы она
была поистине таковой, должна быть общей как по своей цели, так и по своей
сущности, она должна исходить от всех, чтобы относиться ко всем, и не может
устремляться к какой-либо индивидуальной и ограниченной цели.
Индивидуальное благо каждого гражданина зависит от его представлений о
достоинстве и свободе. Но общнественный организм образуется по договору,
посредством отчуждения части силы, имущества и свободы. Определяет эту
отчуждаемую часть Суверен. Суверен не может действовать против интересов
общественного организма, поскольку ничто не совершается без причины, а
сознательно действовать против организма воля организма причин не имеет.
Индивид теряет свою естественную свободу, вступая в общество, но
приобретает свободу политическую. Он может и сам не понимать своего
счастья, в таком случае задача Суверена - силой принудить его быть
свободным. Если одерживает верх мнение большинства, противное мнению
индивида, то это доказывает, что индивид ошибался, что то, что он считал
общей волей, ею не было. Однако, волю делает общей не столько число
голосов, сколько общий интерес, объединяющий голосующих. Согласие людей
сосредоточено во множестве душ и воль, поэтому невидимо отдельному
наблюдателю в качестве особой вещи.
Само понятие правого и неправого есть понятие социальное. В
дообщественном состоянии человек у Руссо не так злобен, как у Гоббса, у
человека есть «естественное чувство» к другому. Но морали у него нет, ибо
дикари не злы как раз потому, что не знают, что значит быть добрыми.
Гражданин же подчиняется велениям общей воли не рассуждая, ибо заранее дал
согласие на повиновение. Он воспринимает общественное как то, что важно и
нужно именно для него. Установленная норма воспринимается как самоочевидное
должное, как неоспоримое разделение правого и неправого. Голос общества
звучит в человеке, и он не отделяет его от себя. Человек, привыкший к жизни
в обществе, живёт всегда вне самого себя, только во мнении других, из
одного только их мнения он получает ощущение собственного существования.
Руссо подчёркивает гипотетический характер общественного договора. Для
того, чтобы объяснить существование общества, ему требуется определить
характер его возникновения, а поскольку никаких свидетельств о процессе
возникновения нет, то остаётся лишь предполагать это возникновение,
совершившееся некогда.
У Руссо социальный порядок держится не силой Суверена, «сам собой».
Суверен держит общество в единстве, но может быть смещён народным решением
в любой момент. Руссо выступает против «частичных ассоциаций», которые
становятся между гражданином и Сувереном.
Возникновение общественных законов не может быть результатом
совместной деятельности людей. Они могут согласиться на эти законы, принять
их общей волей. Но они не могут их выработать, на это способен лишь мудрый
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65, 66, 67
